Анатолий Никифорович Санжаровский - Оренбургский платок

бережку у Яикушки…

Там случилось диво дивное:

Оженился там молодой казак,

Взял невесту себе саблю вострую.

Как свахи его сестры родные:

Самара, Уфа и Исеть-река.

Обвенчала его кровь горячая,

В поезду-то был развороный конь.

И родился у них, у четы молодой,

Оренбургский казак, богатырь удалой.

Стал по бережку он тут похаживать,

Орду поганую поколачивать.

Правой ручкой махнёт – улица,

Левой ручкой махнёт – переулочек…

У Лёни была своя любимая песня. Вот эта…

Правда, сам он не пел. Всё стеснялся.

А вот послушать любил.

Ветер по полю шумит,

Весь казак в крови лежит

На кургане головой

Под осокою речной;

Конь ретивый в головах,

А степной орёл в ногах…

«Ах, орёл, орёл степной,

Побратаемся с тобой.

Ты начнёшь меня терзать

И глаза мои клевать.

Дай же знать про это ей,

Старой матери моей.

Чуть начнёт она пытать,

Знай о чём ей отвечать.

Ты скажи, что вражий хан

Полонил меня в свой стан,

Что меня он отличил

И могилой наградил.

С сыном ей уже не жить

И волос ему не мыть.

Их обмоет ливень гроз,

Выжмет досуха мороз,

И расчешет их бурьян,

И раскудрит ураган.

Ты не жди его домой,

Зачерпни песку рукой

Да посей, да поджидай,

Да слезами поливай.

И когда посев взойдёт,

Сын на Родину придёт!

Побрались за руки. Невспех идём себе. Идём…

Кто поёт, кто подпевает.

А кто и пенье милованьем слади́т…

Не беда, какая парочка споткнётся. Приотстанет.

Через минуту-другую нагоняют. Рады-радёшеньки. Сияют. Поцелуй нашли!

А у меня с робким Лёней – ну тишкину мать! – ни находок, ни разговору. А так… Одни междометия… Горькия…

А каюсь…

В корявой башке моей всё свербела сладкая теплиночка:

«Миленький мой Лёнька,

Мой хороший Лёнька,

Ты за талию меня

Потихоньку тронь-ка!»

Да куда!

Мой сватачок^[21] читать мысли мои не мог и на самом близком отстоянии. А по части троганий и вовсе не отважистый был.

Крепче всего выходило у него багровое молчание.

По лицу вижу, вкрай зудится что сказать. Да рта открыть смелости Боженька не подал…

А и то ладно. А и то сердечку отрада…

Погуляем с часочек, там и вновки^[22] делу честь.

5

Изнизал бы тебя на ожерелье да носил бы по воскресеньям.

Княжил тёплый май.

Цвели ромашишки.

Из села Крюковки – это такая дальняя даль, где-то на Волге, под Нижним, – понаехали мастеровые строить нам станцию.

Бегал там один дружливый гулебщик с гармошкой.

Исподлобья всё постреливал.

А наведу на него смешливый свой глаз – тут же отвернётся.

Поначалу отворачивался, отворачивался.

А потом и перестань.

На обкосках^[23] подступается, шантан тя забери, с объяснением:

– Говорю я, Нюра, напряминку… Человек я простой…

– Что простой, вижу. Узоров на тебе нету.

– Знаешь, Нюра, как ты мне по сердцу…

– Кыш, божий пух! – смеюсь. – Кыш от меня!

– Чать, посадил бы в пазуху да и снёс бы в Крюковку…

– Ой, разве? Чирей тебе на язык за таковецкие слова!

– Да-а… Такая к тебе большая симпатия. Не передам словами…

– А чем же ты передашь-то? Гармонией?

Осклабился. Только зубы белеют:

– Нет. И гармонией не могу.

– Тем лучше. Ничего не надо передавать. У меня и без тебя есть парень!

А он, водолаз, напрямки своё ломит:

– Ну и что ж, что парень. Он парень, и я парень.

Заложил упрямец начало.

Стал наведываться на посидёнки.

Играл Михаил на гармошке-резухе трепака, казачка.

Плясали как! Будто душу тут всю оставили…

Сормача играл…

Играл всё старые танцы.

А мы знай танцевали. Хорошо танцевали. Не то что ноне трясогузки трясутся да ногой ногу чешут.

Как ни увивался, не посидела я и разу рядком с нижегородской оглоблей. Так я его звала, хоть был он невысок.

Сладили крюковские нам новую станцию.

По лицу здания, поверх окон, из края в край во всю стену мастеровато вывел Михаил толстой кистью чёрно: «Этот дом штукатурил Блинов Михаил Иванович в 1928 году» (как пойду в лес по ягоды, увижу, вспомню всё, наплачусь – тонкослёзая стала), написал и объявился ввечеру --">