Татьяна Булатова - Большое сердце маленькой женщины

сессию преподаватели были не в состоянии. Поначалу они из гуманных соображений давали Илье возможность проявить себя на разных отделениях: хочешь – история, хочешь – филология, хочешь – очное, хочешь – заочное, а потом призадумались и решили Русецкого в студенческих правах не восстанавливать и просто забыть, что был такой, с лицом семинариста, долговязый и неопрятный, при общении с которым почему-то возникало неприятное ощущение, что именно он, он, а не ты должен находиться за кафедрой и двигать вперед науку.

Принявший преподавательский заговор за подсказку судьбы, Илья вновь озаботился вопросом: «Зачем все это?» и с энтузиазмом продолжил развивать свою теорию «изящного нуля».

Новых взглядов Русецкого окружение не приняло. Очень быстро ушла из жизни мать, неожиданно утратившая смысл своего существования, прежде связанный исключительно с открывающимися перед Ильей перспективами. Она даже не болела по-настоящему, просто легла, что-то там такое в уме сложила, получила ноль и отказалась разговаривать. Да сын и не настаивал, он как никто другой понимал: молчание – золото. Соседи решили: сошла с ума. Но Илья так не думал и просто выполнял задачи категории «здесь и сейчас»: мыл, убирал, готовил, включал-выключал радиоприемник, читал матери вслух и не задавал лишних вопросов. Потом вмешались какие-то дальние родственники, стали предлагать помощь, уговаривали лечь в больницу, но мать словно не понимала, чего от нее хотят. Жалко было терять время на чужих людей. Чтобы ушли, Илья подписал какие-то бумаги. Даже не спросил какие. Просто поверил, что так нужно, и все.

Утром матери не стало – слова утратили смысл окончательно. Илья не видел ее агонии, ушла она тихо, не исключено, что во сне. «Как на цыпочках», – улыбнувшись, подумал Рузвельт и попробовал пройтись по комнате на носочках. В тишине скрипнули доски, звук получился смешной и какой-то детский. Так, на цыпочках, Илья проходил все три дня до погребения, и никто этого не заметил. Просто некоторым показалось, что из-за худобы Рузвельт стал казаться выше ростом.

Какое-то время после ухода матери Илья производил впечатление человека, переживавшего экзистенциальный кризис. Но на самом деле он просто привыкал к новым условиям жизни в «комнате без одной стены». «Раструб моих возможностей стал гораздо шире, – пока еще пытался объяснять он преимущества своего положения. – Я вижу гораздо больше, чем вы все, вместе взятые, потому что ни к чему не привязан». Илья был уверен, что все, им сказанное, абсолютно прозрачно. Но никто не понимал истинного смысла того, что произносил Рузвельт. Одноклассники посматривали на него с опаской и недоверием, многозначительно переглядывались, вспоминали классическое «горе от ума» и постепенно рассеивались в пространстве: никто не хотел жить «в комнате без одной стены», каждому хотелось чувствовать себя защищенным и социально значимым. К слову, Илья даже не заметил, как поменялось его окружение. Он словно не распознавал лица: всякий, встретившийся ему на пути, казался хорошим человеком, достойным доброго отношения и доверительного разговора. И не важно, где этот разговор состоится, в холоде медвытрезвителя или возле пивного ларька. Илья всюду ощущал себя избранным, в то время как свидетели его былого величия видели перед собой психически нездорового человека.

«Гений…» – пожимали они плечами и насмешливо посматривали на тех, кто пытался объяснить метаморфозу Русецкого превратностями судьбы. Что же на самом деле произошло с Ильей, не знал никто, в том числе и он сам, и все его слова про расширение сознания, раструб возможностей, жизнь в «комнате без одной стены» и тому подобное не объясняли ровным счетом ничего. Ну ничегошеньки! Просто был Рузвельт до и Рузвельт после, и о том, как чувствовал себя Первый, Второй, разумеется, ничего не помнил. А ведь что-то было, что-то такое неуловимое, изредка являвшееся Илье по ночам. Показывали почему-то всегда одно и то же: бегущая от школьного крыльца узкая асфальтированная дорожка, обрамленная пенными кустами сирени, женщина, по виду знакомая, со скуластым лицом и раскосыми глазами, похожими на две перевернутые запятые… В момент, когда она появлялась, немело правое плечо и в животе становилось холодно. Иногда в сон встраивался еще один фрагмент: белым зигзагом сиял просвет между старыми тополями. При виде его сердце Рузвельта начинало учащенно биться даже во сне и билось до тех пор, пока в --">