Роман Харисович Солнцев - Восторженный беглец

пока я в электричке почитаю. А потом отдам — Косте! — Кто знает, не из суеверия ли я попросил эту книжку?..

— Да возьмите все! — Женщина заплакала. И я понял, что ей будет легче, если я заберу все Костины вещи. Она и фотографию сняла со стены — свернув трубочкой, протянула.

Виновато помявшись в дверях, я побежал сквозь метель.

И вдруг у меня мелькнула мысль, совершенно не относящаяся к Косте, а к моей и его работе. Не попробовать ли поискать границу между кристаллом и живой клеткой, с ее тоже совершенной, но асимметрической структурой? Где та грань, когда оживает — в буквальном смысле — красота? Я вам не могу сейчас точно сформулировать свою мысль, или мысленку, как сказал бы Татищев. Мы бы с Костей били два туннеля друг другу навстречу…

В Дудинку я добрался только вечером. Метель переходила в пургу. Я прибежал в милицию. Оказывается, Татышев сюда уже звонил. Иванова в последние десять дней здесь не видел никто — ни в порту, где крутятся бичи, ни в гастрономах среди грузчиков, ни в вытрезвителе. И все же. переночевав в гостинице, я с раннего утра до полдня (здесь тоже сплошное электричество и мрак на небе!) бродил по деревянному городу на холмах, с толстыми трубами отоплении, поднятыми над улицей, над головами, — заглядывал в кафе, в магазины. Остановив каких-то потрепанных парней, показал им фотографию Кости. Нет, они его не знали.

Ночью милиция Дудинки доставила меня на "газике" в Норильск — торопил Татышев. Мне сказали, что по аэропортам Севера было предупреждение: вот-вот пурга.

— Все-таки сам!.. — встретил меня старший лейтенант с улыбкой. — Утренним самолетишком надо убираться!..

— Нет, — возразил я. — Мы не были на Каеркане…

Татышев покраснел.,

— А я что тут как суслик сижу?! Да его фотки аж дружинникам вручены, сотню штук нашлепали!

— Нет, давайте жене позвоним, — упирался я.

Связь была. Нас соединили с Люсиной квартирой через полчаса. Но слышно было ужасно плохо. Здесь не кабельная линия — радиотелефон. Я кричал сквозь магнитные помехи, сквозь шорох звезд и музыку северного сияния, сквозь гул надвигающейся пурги, когда снег, перемещаясь кубическими километрами, электризуется и перекрывает своим скрежетом все сигналы… Я кричал Люсе, что здесь его нет, но что он был месяц назад, напечатал стихи в газете, что у меня его свитер и две книги, но где он сейчас — никто не знает. Будто бы он собирался лететь в Харьков. В ответ на слова Люси, чтобы я срочно летел в Харьков, я ответил, что мы с Татышевым туда же дали в милицию телеграмму, выслали фотографию. Пусть Люся не беспокоится, он жив, его видели! Его портрет красуется в "Заполярной правде" на четвертой странице! Долго я не мог понять, что мне кричит Люся. Наконец, разобрал: как. как он выглядит?! На портрете-то? Да замечательно! Снова отрастил волосы. Что?! Ах, черт, я совсем упустил из виду, что Люся-то не знает, что Костя ходил обритый… Но я думаю, что все, что она не поняла, она отнесет за счет плохой слышимости…

— Мы его найдем! — пообещал я, сжимая влажную. липкую, как горсть карамели, трубку.

Люся плакала на противоположном краю Сибири…

Но с отлетом я все же медлил. Утром для очистки совести еще раз спустился к бичам, передал Афанасию Афанасьевичу привет с Талнаха. Осел познакомил меня с собаками, которые тут живут — Ромео и Джульетта. Погладив крохотную, кудрявую Джульетту, он трагически произнес:

Поделимся хвостиком хека.

Воду я тоже люблю.

Собака — друг человека,

разделит судьбу мою.

Это его стишки. Кости Ливанова.

— Иванова, — хмуро поправил я бича, глядя в блестящие глаза псов и людей во мгле туннеля.

— Какая разница! — сказал Осел скрипучим голосом, как Фефел. — Вот ты Нестеров, а какой ты Нестер?.. Где твоя летопись? Только заявления в ЖЭК?.. Разучились писать! А я с Евтушенкой знаком! Вот как встанет— и сразу поэму!..

— Братцы. — взмолился я, вспомнив о Люсе, — Верните газету! Хоть жене его покажу! Нельзя так!

Бичи с недоумением воззрились на меня.

— Да вы что?! Мы ж вам подарили!.. Нет, мы не брали!..

Я понурил голову — мне было стыдно за их ложь — и, махнув рукой на прощание, выбрался на поверхность.

Весь день я бродил по городу, подняв воротник пальто, как сыщик, но не для того, чтобы выглядеть таинственно, а потому что северный хиус, как пила, режет шею, хоть и уши моей вытертой кроличьей шапки опущены. Ниже тридцати мороз не падал, но движение воздуха нарастало… Я грелся в --">