Елена Колина - Я не ангел

напротив, обижалась на, казалось бы, необидные вещи, но все их общение было сплошным несовпадением, даже за столом они всегда сидели друг напротив друга в несовпадающих позах – мама наклонялась вперед, будто идет на нее войной, а девочка сидела бочком, смотрела в сторону, изредка безнадежно повторяя «мам, ну мам…». Безнадежно в смысле без надежды, что мама ее услышит.

Вот папа ее слышал, пока был ее папой. Папа звал девочку девчонкой-печенкой, не полезной ненавистной печенкой в сметанном соусе, а печонкой, только что испеченной булочкой, свежей, пышной, сладкой. Девочка иногда мысленно произносила его слова «давай-давай, дефчонка-печонка!» в сложных жизненных ситуациях, когда возникала необходимость себя подбодрить, заставить прыгнуть через препятствие (в переносном, конечно, смысле, она же не лошадь).

На девочке была шляпка. Красная войлочная шляпочка была пришпандорена булавкой к рыжеватым кудрям не просто так, а концептуально: сообщала миру, что хозяйка шляпочки – ого-го, хозяйку отличает независимость и воля к победе, а на тусклую ленинградскую толпу хозяйке наплевать. Мама связала девочке шапку с отворотом, самой девочке хотелось носить мужскую черную шляпу с большими полями, но это было бы слишком эпатажно и богемно. Так что красная шляпочка, будучи компромиссом между богемностью и стеснительностью, в полной мере выражала робость девочки перед столицей.

Хозяйка шляпочки и чрезвычайно пышной груди была совсем юная, почти ребенок. Прохожие обращались к ней «Красная Шапочка», – «Красная Шапочка, как пройти на Невский?», и никогда «Невероятная, оригинальная, неповторимая, не как все, как пройти на Невский?». Девочка упрямо ходила в красной шляпке: если она не может быть хорошо одета, то пусть хотя бы отличается от других.

Зимой отличаться от других было трудней, чем летом. Летом не видно, что ты плохо одета, джинсы есть джинсы, а вот жалкую курточку никто не спутает с шубой. Девочка не мечтала о шубе, как не мечтаешь о луне с неба. Мечтой было прийти в шубе и небрежно бросить ее на пол.

У девочки была не только большая грудь и красная шляпочка, у нее были правила жизни. Вот такие:

– Если приходишь в гости в шубе, не требовать, чтобы шубу почетно повесили на вешалку, а небрежно бросить, как будто для нее эта шуба – ничего особенного.

– Вести себя так, чтобы люди думали: для нее все, буквально все – ничего особенного.

– Если у нее чего-то нет, то делать вид, что и не надо, а самой добиваться, чтобы было.

– Зарабатывать своим трудом на хорошую жизнь. Для этого учиться, чтобы потом зарабатывать.

– Думать о завтрашнем дне, чтобы не стать в старости нищей. Всегда думать о завтрашнем дне! Самое страшное – стать в старости нищей.

– Делать вид, как будто все хорошо. Если захочется поныть и пожаловаться, ныть и жаловаться самой себе.

– Помнить, что сумка и обувь важнее одежды. Можно обойтись без всего, даже без пальто и трусов. Но нужна дорогая обувь и фирменная сумка, чем жить без фирменной сумки, лучше не жить вовсе.

– Обойти мелкое и призрачное, что мешает быть свободной и счастливой.

Последнее правило было придумано не ею, это была цитата: «Обойти то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, – вот цель и смысл нашей жизни» (Чехов). Девочка присвоила эти слова и повторяла, как заклинание: «Обойти все, что мешает быть счастливой, – это цель и смысл моей жизни». Обойти в переносном смысле и в прямом, когда надо обойти страшные дворы, чтобы найти нужную квартиру. Номера квартир часто перепутаны, попробуй найти квартиру 5, если на первом этаже квартира 18, а квартира 5 почему-то на третьем… «Логика в этом городе есть?!» – возмущалась девочка. Вместо корзинки у Красной шапочки была синяя почтовая сумка. Она разносила телеграммы.

Звонила в дверь и на вопрос «кто там?» отвечала звонко: «Ленинградский почтальон». Или, как в школе, «полным ответом»: «Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне? Это он, это он, ленинградский почтальон». Иногда отвечала: «Вот вам телеграмма от гиппопотама», а иногда, назначая себя разными зверями, в конце фразы рявкала: «Гав!», или вкрадчиво шелестела: «Мя-ау», или рычала: «Р-р-р». Однажды на вопрос «кто там?» сказала: «Я вернулась в мой город, знакомый до слез…», а из-за двери, не замешкавшись ни на секунду, деловито уточнили: «До прожилок, до детских припухлых желез?», и она подумала, какие тут, в Ленинграде, --">