Александр Викторович Иличевский - Мистер Нефть, друг

фуртуху. Я ненавижу загадочную фуртуху, хотя догадываюсь, что она ко мне равнодушна.

Я уверен – меня съедят.

Главарь еще что-то деловито наказывает посыльному Вагифу, но мне уже ясно, что им вот-вот станет невмоготу мое лежание.

Вагиф, выслушав и покорно кивнув, воровато ныряет в глубь парка, пропадая за кустами белой, прахом цвета осыпающейся акации.

Мне хочется запеть «Интернационал».

Меня снова усаживают. Объясняют: среди них есть художник-любитель, сейчас он покажет свое мастерство: срисует мой профиль.

Своей неподвижностью я выражаю презрение: моя неподвижность ждет, когда ей будут возвращены вещи.

Они решают, что я позирую.

Я – позер: вместо того чтоб дать деру целым, жду, когда мне вернут то, что мне ценно.

Ценно: не целлюлоза альбомных листов или углерод карандаша, но Облако. Облако впечатления, которое я повстречал, бродя утром по городу. Как след чудесного уличного знакомства, справа налево я черкнул в альбоме московский телефон. Но прежде – навсегда запомнил. Однако допустить осквернение – оставить в руках неприятеля, хотя и в виде шифра, координаты цели – было невозможно. Я ждал.

Тем временем лист покрывался художественными каракулями врага. Слух пестрел задорными комментариями товарищей рисовавшего.

Между стволов кипарисов поверх не видного с этого края аллеи обрыва, у вспухшего высотой горизонта мельтешили стайки морской ряби, подсвеченной уже тлеющим закатом. Прогуливавшиеся заблаговременно покинули парк: аллея пуста. Столбики пыли (кто поднял ее?) плавно вращаются в пластах мягкого света заката: вытекающая медленно масса светлого тепла, нарезанная стремительными свечками кипарисов.

Наконец издевательство окончено. В потешном смехе мне показывают мое изуродованное лицо. Я зажмуриваюсь. Не глядя захлопываю альбом, вырываю карандаш, поднимаю из пыли носовой платок и, кажется, начинаю дышать. В ответ на улюлюканье по-английски промолчав, удаляюсь.

Вслед мне кричит рисовавший: «Извини, чувак, ты получился – как баба!»

Как бы внутри слепоты наворачиваются обидные слезы. Мой быстрый шаг похож на замедляющийся бег. Под гору миную тревожный распах пустыря, взмыв, перелетаю через мусорную кучу. У помойного контейнера понуро стоит худющая коричневая корова с длинными, будто накрашенными ресницами. Поведя рогатой башкой в мою сторону, скорбно промычала. Вскоре напав на дорогу, стремглав опускаюсь в Крепость и путаюсь в ее переулках.

Крепость Ичери-Шехер еще более опасная, чем парк имени Кирова, местность. Негодование и обида делают меня к этому равнодушным. Холмистые улички здесь так узки, что в некоторых винтовых перепадах удобней перемещаться боком. Немые стены домов, чьи окна, как взгляд под паранджой, поглощенно смотрят внутрь двориков и частной азиатской жизни. Пространство внешнее здесь не существует. Вместо него – теснота. Я знаю, если здесь будут бить вплоть до смерти жену, то это не будет касаться соседей. В этой местности семья – плацдарм невидимой, но нескрываемой, принятой и приятной тирании – шариата.

Крепость – злачное место Баку. Как в 1947-м Марьина роща или Томилино. Основная деятельность здешнего населения – сбыт ирано-турецкой контрабанды. Даже я, пришелец, знаю две чайханы, где у аксакалоподобного, смакующего свою праздную неподвижность бабая можно купить за рубль пачку солдатского, без фильтра, «Кэмела», чтоб с тихим шиком выкурить половину за вечер в «Жемчужине» на Бульваре.

В Старом городе «малины» столь же часты, как и археологические раскопки. На пустыре из-под песочных осыпей извлекают алтари какой-то разновидности зороастрийского культа. Раскапывают и реставрируют части архитектурного комплекса дворца Ширваншахов: диван-сарай, диван-хане, усыпальница, мечеть с минаретом, во рву с канавками стоков – дворцовая баня, мавзолей Бакуви и восточный портал. Известняк увит и обсыпан алджебраическим орнаментом из витиеватой речи пророка (алгебра – изобретение тирании, от числа к переменной: в уравнение казни подставляется все что угодно – единица или стадо шахских подданных).

Почти все экспонаты дворца, так и не став памятниками, прибирают к рукам здешние дельцы. В банях устраивают базар, в нем – торговая суета, сапожные лавки, парикмахерская, чайхана. Диван-сарай становится рестораном. Здесь неделю тому назад, накануне отъезда моего брата Пети в Москву, мы вчетвером (еще с дядей и отцом) ели --">