Нурбей Владимирович Гулиа - Русский декамерон, или О событиях загадочных и невероятных

нарисовано чернилами.

Мама от испуга аж привстала.

— Да, Хорен был именно таким, а на груди у него была наколка в виде большого орла… Нурик, ты меня пугаешь, этого быть не может. Наверно, кто-то рассказал тебе об этом случае, — пыталась спасти положение мама.

— Ты мне рассказывала об этом?

— Нет, зачем бы я тебе стала рассказывать это? Да я и не помню, был ли Хорен там. С другой стороны, ни отец, ни Хорен тебе не смогли бы этого рассказать, так как они ушли на войну. А про наколку Хорена — особенно! — И мама, чуть не плача, добавила:

— Нурик, перестань об этом говорить, мне страшно!

Я замолчал и больше не возвращался к этой теме. И мама тоже.

Как объяснить этот случай? Что это — внутриутробная память, передавшаяся мне через восприятие матери? Почему же тогда я видел всю компанию спереди, а не с места матери? И почему присутствие Хорена не зафиксировалось в памяти матери, а в моей — осталось во всех подробностях? Тут есть о чем поразмыслить психологам, а может, и психиатрам!

И еще — к какому виду или подвиду загадочных случаев можно отнести этот? Только к внесистемному, которые мы и рассматриваем в данном разделе!

«КИРПИЧ» ПОД ШКАФОМ И УПРЯМЫЙ СПАСИТЕЛЬ ГРИГОРЯНЦ

Следующие два случая относятся к моему раннему детству, когда я уже хорошо запоминал происходящие вокруг меня события. Случаи эти имели место в городе Тбилиси, где я и родился.

Я уже говорил, что о самом рождении да и о первых двух-трех годах жизни знаю только понаслышке. Через год и девять месяцев после моего рождения началась война. К сожалению, а может быть, и к счастью, этого этапа своей жизни я не помню: я почти все время болел чем-то желудочно-кишечным, так, что голова почти не держалась на шее — повисала от слабости. Отца забрали в армию в самом начале 1940 года, и главой дома остался муж бабушки — Федор Кириллович Зиновьев. Туго ему приходилось, — во-первых, он был единственным кормильцем семьи, во-вторых, ему припоминали его белогвардейское прошлое, а в-третьих, — чуть не приписывали участие в троцкистско-зиновьевском блоке. Из-за фамилии. Люди при этом забывали, что Зиновьев — это исконно русская фамилия, а «враг народа» Зиновьев («бой-френд» Ленина и его «сожитель» по шалашу в Разливе) был Радомысльским, а до этого — Апфельбаумом. Видимо, для того чтобы, если его спросят: «А кем вы были до Зиновьева?», ответить — «Как кем — Радомысльским!», а потом уже огорошить любопытного колоритной фамилией Апфельбаум. Неужели можно было спутать белого офицера, дворянина Зиновьева с Апфельбаумом? Но путали по безграмотности.

Так вот, лечил меня от перманентного поноса врач — армянин Григорянц. Но лечение не помогало, и голова моя повисала на немощной шее все больше и больше. Зиновьев не стерпел экспериментов над малышом и, схватив свою белогвардейскую шашку (она до сих пор висит у меня на стене), изгнал злосчастного эскулапа. Может, и зря, так как врача этого все очень хвалили. А потом началась война, кормильца Зиновьева мобилизовали, и есть стало нечего. И хоть понос при этом прошел сам собой, но начался голод, и бедная голова моя окончательно повисла, на сей раз с голодухи. Несмотря на то что последнюю еду оставляли мне. Однако размоченный в воде черный хлеб и вареные кукурузные зерна я не усваивал и медленно угасал.

Помню случай, происшедший на Новый, то ли 1943, то ли 1944 год. Похоронки на отца и Федора Кирилловича Зиновьева уже пришли, и бабушка, собрав ненужную теперь одежду наших мужчин, пошла на тбилисский Дезертирский базар. «Колхозный рынок Первомайского района» — никто так не хотел его называть, потому что это был форменный базар, где еще дезертиры Первой мировой войны продавали свое обмундирование и разные ворованые вещи. Кто знает Тбилиси с 20-х по 70-е годы прошлого века, тот помнит, что такое Дезертирский базар. Бабушка иногда брала туда меня с собой, и я не знал места более отвратительного. Голодные люди просили продавцов дать им хоть кусок на пропитание, но те гнали их, и не было этим голодным ни помощи, ни защиты. Торговля — хороша она тогда, когда есть закон и благополучие в стране. Но нет ничего омерзительнее и страшнее торгаша, когда он становится хозяином положения.

Я хорошо помню молодого жирного торгаша на базаре, который, вонзив нож в «кирпич» сала, высокомерно провозглашал: «Двести рублей!». Это было так дорого, что никто не мог купить столь вожделенное сало. У меня тоже слюнки --">