Сергей Анатольевич Магомет - Пора услад

сомнения, он очень хотел бы уверовать в Господа Бога нашего Иисуса Христа, но он не обычный человек, как, например, мы с вами, которым просто достаточно услышать голос Господа в сердце своем и покориться ему. Он тот несчастный тип, которому непременно подавай доказательства, который не внимает чистому и высокому зову. Но в отличие от евангельского Фомы ему и доказательства было бы недостаточно. Чтобы самому себе представить истинность своей веры, ему самому нужно совершить нечто чрезвычайное, что позволило бы ему убедиться, что он перешагнул через самое немыслимое, через все барьеры рационального и реального. Иначе говоря, без акта самопожертвования он действительно не воодушевится истинной верой. Без этого какой-то самый крохотный кусочек его души всегда будет оставаться мертвым, без этого над ним будет довлеть непреодолимый запрет на Спасение…

Тут серебробородый икнул и перекрестился.

— А какой человек, пусть даже самый разатеист, откажется от Спасения? Если только ему будет дана такая благодать — выбирать…

Я уже не слушал и не обращал на него внимания, целиком отдавшись играм с блудницей и флейтисткой под прикрытием узорчатой ширмы.

Началось это прекрасно. Они очень старались, раскрывались вовсю, показывали чудеса усердия, двигались туда и обратно по всей клавиатуре любовной машины, и все это исключительно заботливо, исключительно с дружеской самоотдачей, ища ключ и понимание, ловя тончайшие колебания и движения моей жаждущей плоти. Я же все больше терял чувствительность. Флейтистка орошала пунцовый рот ледяным шампанским, а блудница, временами бессильно опадая на подушки, устремляла на меня темный, мутный взгляд.

Потеряв голову, я безжалостно терзал их, но уже не мог высечь ни из них, ни из себя и слабой искры наслаждения. Между тем мне маниакально хотелось финишировать, как будто в этом заключался весь смысл моей жизни: я был готов на все, чтобы получить эту малость, готов был, кажется, потом навсегда и с легкостью отказаться от всех будущих утех, лишь бы только получить это сейчас.

В момент безнадежности, когда из меня начал выдавливаться ущербный, звериный вой, я вдруг увидел совсем близко, рядом с собой милое, родное лицо жены. Она стояла на коленях перед нашим взорванным ложем с кроткой, удивительной улыбкой. Останавливая мои безумные потуги, она положила руку мне на плечо, и я без слов понял ее и поверил, что она обладает моей сокровенной тайной. Как зачарованный, я отпустил блудницу и юную флейтистку, и жена мгновенно скользнула ко мне.

Впиваясь зубами в желто-красную мякоть апельсина, я лежал на спине, чувствуя, что освобожден от всех уз занудной плоти, ставшей ненужной, как слинявшая кожа, и хотелось только продолжать держать за руку жену, которая, как и прежде, была мне так близка, сидела около меня, облокотившись о мое согнутое колено, и нам вдвоем было удобно и хорошо, — вернее, это мне показалось, что «нам вдвоем», потому что кто-то успел сложить и убрать прикрывавшую нас ширму, и серебробородый, по-прежнему занимающий пирующую и без стеснения разглядывающую нас компанию своими рассуждениями, чуть заметно улыбнулся жене, и я сразу почувствовал, как она начала отчуждаться от меня, хотя, и это я тоже видел, отчуждение заставляло ее сильно страдать. Но я все еще держал ее за руку.

— Вернись, — попросил я, не в состоянии поверить, что она способна поступить иначе. — Ради тебя я всей душой готов поверить во что угодно, принять любую веру, исполнять любые обряды, — сказал я очень серьезно. — Только вернись ко мне, вернись!

— Я очень хочу… — уныло произнесла она. — Но ты ведь так и остался мертвым… Нет в тебе любви, и нет вокруг тебя любви…

Она ускользала, высвобождаясь из моей руки, словно платок, протягиваемый через кольцо.

Серебробородый благостно, но требовательно кивнул головой, и жена, бросив мне бесцветное «надо идти», с неожиданной радостью и готовностью полетела к нему.

Он внятно поцеловал ее в лоб, запустил пальцы в ее рассыпанные волосы, и она с желанием присела у его ног, задвинутая почти под стол, положила голову ему на колени.

Чтобы помешать им и отвлечь серебробородого, я вскочил с тахты и вновь подсел к столу.

— Погодите, — сказал я серебробородому, — о каком моем поступке, о каком акте самопожертвования вы говорили?

— Я почем знаю? — потряс бородой тот.

— Ну как же, ну как же, — не отставал я.

— Ну уж по крайней мере --">