Игорь Иванович Шкляревский - Книга белых ночей и пустых горизонтов

class="book">*

В открытом тамбуре свежо от сквозняка и проводница съёжилась…

— Сегежа!

Пустой перрон. Старуха продаёт горячую картошку.

Последняя граница робкого тепла вдоль Сортавалы.

В болотистых лесах звучат далёкие аккордеоны…

— Журавли, — сказала проводница, закрывая дверь.

Дальше пойдут озёра холодней, вода прозрачней.

На станциях светло в двенадцать ночи. Амбарный, Лоухи, Чупа…

Отсутствие людей при свете солнца. Неясное напоминание о том, что это было, но не было кому запомнить.

*

В инспекции рыбоохраны Умбы стоял резиновый сапог с черёмухой.

Пока я оформлял лицензии, Олег сфотографировал его, как подтверждение, что ваза есть даже там, где её нет, но человек не видит то, что видит.

Заехали во двор унылого пятиэтажного строения без лифта. Иван живёт на пятом этаже. Мы поднялись к нему, навьюченные рюкзаками, с передышкой.

Вместе с нами на пятый этаж поднималась старуха.

— Альпинистка, — заметил Иван.

Белая ночь, бессонница и это слово — лишили сил. Я стоял и смеялся, держась за перила. И старуха смеялась, считая ступени.

*

Летняя сёмга в Умбу не пришла.

Такие паузы случаются не только у лососей.

В садах от яблок отдыхают яблони, и огурцы прогуливают лето. Об этих паузах толкуют пассажиры пригородных поездов, возвращаясь с базара домой.

То одно, то другое устаёт; где через два, а где через четыре года, накапливая силы.

В Умбе стояло судно ихтиологов.

Олег узнал — сёмга вошла в Кулой и по Кулою в Сояну.

Устроились на палубе. На следующий день дошли до Соловков.

Белая ночь не помогла найти на ледниковом валуне автограф Дмитрия Сергеевича Лихачёва, оставленный зубилом: — Ли́ха!

Утром пришли в Архангельск.

Чистые доски деревянного причала. Чёткие — тень и свет, как на гравюрах Рокуэлла Кента в романе «Моби Дик».

В устье Двины — аэродром для самолётов местного значения.

Переплыли на остров. Взлетели…

Возможно, я гипнотизирую людей в своих опасных увлечениях.

Когда набрали высоту, пилот, фамилию не называю, уступил мне кресло.

Курс. Высота. Горизонталь. Одновременно вижу три прибора, и самолёт летит.

Снижение осуществлял пилот.

Марухин и Олег перекрестились.

— Долетели!

— Он меня страховал.

— Зачем?

Невыразимый смех в минуту приземления.

*

В белые ночи не бывает тени.

Иду и не могу понять, чего-то не хватает.

— Мезень, отдай мою тень!

В белые ночи песен не поют, душа свободней в темноте.

Собаки на людей не лают.

В деревянной гостинице аэродрома, где живут пилоты, в белые ночи окна занавешивают одеялами. Только в одном окне — светло, у Голоскокова. Пилот Сергей Яшан, Олег, Марухин, я и Голоскоков, командир мезеньского звена «Ан-2» сидим над картой.

— Это Мегра, а это — Сояна. Вот здесь они сближаются.

— Двенадцать километров по засекам и дальше вдоль ручья, соединяющего озеро с Мегрой.

Белая ночь в окне смущает близостью далёкой тишины.

— Безлюдная река… В неё заходят сёмги толщиной с берёзу.

*

Летели в Сояну, а прилетели в Койду.

Диспетчеры закрыли небо, — сказал пилот, — до восемнадцати ноль-ноль, но далеко не уходите.

А куда тут уйдёшь. Впереди — обрыв над морем. Голый берег, заваленный пеной. После дождя чернеют мокрые дома. На берегу стоит поморский крест.

Чайки кричат, и ветер треплет полотенца, привязанные к перекладине.

Поодаль на скамье сидят старухи с каменными лицами.

Наряд их прост. Телогрейки, шерстяные носки и галоши, но платки полыхают жар-птицами.

Суровые старухи Севера — над Сояной, над Койдой, над Кулоем.

Глазами, не измученными чтением, они всё видят и молчат, но вечером посёлок знает — сёмга вошла в реку…

Если нету хозяина, режут овцу.

Небрезгливые в горе, они наряжают покойника, засыпая, кладут под подушку чеснок, чтобы легче спалось.

Уже с утра

--">