Жак Шессе - Божий человек

произошло. Из меня текло, и она подбирала это своим ртом. Затем колокол созвал всех к ужину, я стоял в трапезной и играл на гармонике, а одна дама сказала своему мужу: «Пропусти его, это Божий человек». Я вошел первым, играя «Флаг».

– Джим, Джим, – часто стал повторять пастор, – ты хорошо себя вел до сих пор. Что с тобой случилось? Ты можешь мне объяснить?

Но я ничего не могу объяснить. В день, когда приехали все эти важные дамы и господа, я ушел из замка. Мария ждала меня, и мы пустились в путь: сначала прошли деревню, затем напрямую через поля дошли до города. Там они нас и сцапали – мы были голые, так они сказали, голые, словно только что появились на свет, или как Адам и Ева. «Они были голые, Мария попыталась удрать, а Джим выпрыгнул в окно».

– Вот до чего ты докатился, наш бедный Джим. Так упал, что разбил свою бедную голову, которая и без того была совсем слаба. А подумал ли ты о замке, о своей комнатке, о работе, которая тебя ждет? А о своих родителях, которые на небесах с Иисусом и ангелочками, ты подумал?

Два дня продержали меня в «Скорой помощи», потом перевели в приют, а уж оттуда в замок. Марию отправили в другой приют, а какой – не сказали.

– Так лучше для тебя, мой бедный Джим, нам стало кое-что известно, для вас это плохо кончилось.

Голова болела, меня шатало, но как только я смог передвигаться, я стал расспрашивать всех – и внизу, в деревне, и в мастерских, и у садовника, – куда ее упрятали. Никто не знал. Сказали только, что это не впервой, и виновных, беглецов, обычно переводят в другое место, в немецкой части Швейцарии, но немецкая Швейцария велика, и мне никогда не найти Марию. «Хорошо еще, если она не окажется беременной», – говорили они промеж себя, а кое-кто и вообще перепугался и держал рот на замке.

Еще год прожил я в замке. После падения снова начал работать – в лесу, в дровяном сарае, на кухне, но теперь за моей спиной все время торчал воспитатель: следил за мной, беседовал; зимой я простудился, слег, стал харкать кровью, меня поместили в больницу. Однажды я услышал, как главный санитар давал наставление ночному сторожу: «Запри его на два оборота. Этот блаженный – беглец».

Я все же удрал от них, но иначе, так, как они и не ожидали. У них в лаборатории хранится множество всяких порошков, и я это знал, я ведь не идиот какой-нибудь. После того, как погасили свет, я проник в коридор: горела только синяя лампочка, и от этого сделалось тоскливо, потому как очень подходило к тому, что я собирался сделать. Склянки стояли в застекленном шкафу, он был не заперт, оставалось лишь взять их, разбить, проглотить – и готово: ты умер.

Кажется, я помер не сразу, помню длинный туннель. Но я был уверен, что доберусь до его конца. Со мной снова была моя гармоника, я играл свои песенки, а потом очутился на широкой равнине, где на обнаженную землю лился какой-то ровный свет. Я же оказался под землей, в ящике, сквозь который отчетливо слышны все звуки. Мне удается различать их, что помогает скоротать время, они были правы – я умер в тридцать шесть лет, что и говорить, немного, но я доволен – передо мной вечность, вот уже два года, как я считаю звуки из-под земли: голоса, шаги. Они разные в зависимости от часа, времени года и погоды. И только мое время остановилось, ведь я умер, а короткая жизнь с благодатью длиннее и богаче, чем долгая жизнь без Христа. Порой у меня появляются глупые желания: посидеть на солнышке на краю своей могилки и съесть банан. Или подняться наверх и посмотреть, не вернулась ли Мария. Вот бы мы опять позабавились, как раньше, но на сей раз меня бы не поймали – как поймаешь мертвого, а Иисус меня любит, и ангелы тут неподалеку потряхивают своими крылышками. А иной раз я иду по дороге, хоть и остаюсь на месте. А знаю я это вот откуда: я не переступаю границы кладбища и все равно иду, а белая дымка, этот бесснежный снег, обволакивает меня и останавливает. Это и есть смерть. «Теперь уже отдыхай, Джим, Джим». Когда были живы мои родители, они мне говорили: «Не беспокойся, Джим, не бойся, ты не такой, как все, когда папа и мама умрут, кто-нибудь непременно о тебе позаботится и будет тебя любить». Я часто думаю о них. Нет, не зову их. Они умерли, они тоже идут по дороге, окутанные белым саваном, только вот по какой дороге? Длинная эта дорога – смерть. Вот если бы я сидел на краю могилы и ел банан, я мог бы спокойно оглядеться и, как знать, увидеть их, а то и других мертвых, о которых я помню. А увидят ли они меня, если пройдут? За два года, что я тут --">