Сергей Сергеевич Лебедев - Год кометы

забыть состояние близости к ней было нельзя; оно возвращалось, становясь внутренней силой, и в краткие мгновения его присутствия я знал, что не дамся — чему? Не сломлюсь — пред чем? Открою что? Ответ снова был в поле молчания.

Мне виделись пустоши, где скопилось серое, облачное, мягкое и душащее, как вата, вещество; пустоши эти были вокруг, рядом, за ближним горизонтом видимого, за стеной комнаты, за соседним домом, за деревьями парка, в подвале, на чердаке.

В каждой старой вещи мне чудился подобный пустоте внутри фаянсовой статуэтки объем, наполненный молчанием; такой же объем был в каждом человеке. Не проглоченные слова, не тайна внутри, а молчание; к нему подходил не прямой именительный — кто, что, а только косвенный предложный — о ком, о чем, — падеж…

Я стал искать вещественное свидетельство, что мои интуиции, которые я мог глубоко переживать, но не был способен внятно выразить, не самообман. Я стал сыщиком неизвестного: какой-то предмет, какие-то слова должны были подтвердить: мои чувства не лгут, то, о чем все молчат, существует. Я не ждал мгновенного и полного откровения, мне нужен был хотя бы намек, знак.

Где и что я мог искать? Я жил в двухкомнатной квартире, учился в школе, проводил лето на даче, порой бывал в гостях у родительских друзей… Но я вновь и вновь перелистывал книги на полках: вдруг найдется позабытая отметка на полях, старая записка или квитанция, страничка отрывного календаря, вложенные как закладка; вытаскивал из рамок в фотоальбомах карточки — вдруг за оборот заложена еще одна; знающий толк в тайниках, их у меня было несколько в квартире, — искал тайники чужие, но находил лишь купленные загодя и припрятанные подарки или деньги, схороненные от воров.

Впрочем, я не верил, что находка будет в тайнике; скорее мне казалось, что однажды, уступая моему усердию, мне откроется второе лицо, второе дно вещей. И чем обыкновеннее, неприметнее будет вещь, тем внезапнее и очевиднее проявится ее «оборотничество».

Разумеется, я жил не только этими поисками; они случались как приступ болезни, как наваждение, а промеж них мое существование было обычным существованием младшеклассника. Но об этих долгих промежутках я не могу ничего вспомнить, зато прекрасно помню желание удостовериться в реальности заговора молчания и напряжение каждого мгновения поисков.

Когда квартира и другие доступные мне пространства были обысканы множество раз и без результата, я почти потерял веру в свои догадки. Все кандидаты в «оборотни» из числа вещей были изучены и отставлены; было похоже, что я — сумасшедший. Мир был так крепко, без зазоров, скроен, так достоверен в убожестве своей однозначности, что я глухо затосковал, предчувствуя, что решается вся моя жизнь — если я сейчас отступлюсь, поверю, что в нем нет никакого двойного дна, то и мои догадки отступятся от меня, изберут себе другого паладина, другого сыщика.

Откажись, все обстоятельства, все неудавшиеся попытки говорят — откажись; и только слабейший, еле слышимый голос шепчет: откажешься — и тебя не будет, потому что «ты» и есть внутренний слух, внутреннее зрение; переживая неудачи, ты не заметил, что каждая неудача была шагом; ты близко, ты очень близко к успеху, попробуй еще раз!

Попробуй! — и вот однажды я, дождавшись, когда останусь один в квартире, поставил на видное место будильник, отмеряющий время до возвращения бабушки Тани, и принялся за новый обыск. Отчаяние, отчаяние — я уже много раз ощупывал подкладку одежды в гардеробе, вынимал с полок книги, открывал запретные ящики письменного стола, обнаруживал общие и частные секреты, узнавая, кто и что от кого прячет, открывал баночки с гуталином, заглядывал за зеркала, запускал руку в ходы вентиляции, изучал внутренности стиральной машины, — отчаяние, отчаяние, все пусто, все безмолвно!

Уже спешит, догоняя часовую, минутная стрелка, осталось пятнадцать минут до того, как вернется бабушка, все нужно положить так, как лежало, закрыть на прежнее число оборотов ключа все дверцы, выстроить, как стояла, обувь в прихожей, стереть все следы пальцев на пыли, — придется врать, что я решил устроить уборку, — сдвинуть вешалки в шкафу ровно с тем интервалом, с каким они висели до моего вторжения. Ни бабушка, ни мать ничего не заметят, если не оставить совсем очевидных следов, но отец с его страстью в порядку будет задет любой, самой малозначительной переменой, произошедшей в его отсутствие; отец --">