Полина Федоровна Елизарова - Бабы, или Ковидная осень

– Сказала не дергайся! – Катя поправила катетер. – Няня-то эта давно у вас? – смягчила она голос.

– Да-а-а-вно. Она нам родственница.

– Ну, и что тогда кипешуешь? Уж должна твоя родственница догадаться и чем детей покормить, и чем мужа… Женщина она пожилая, мудрая, да?

– Да, – начала сдаваться больная и, прикрыв кулачком свободной руки рот, аппетитно зевнула.

Кате мучительно захотелось прилечь рядом и покемарить хотя бы часок, но впереди ее ждала длинная бессонная ночь.

– Постарайся уснуть.

Сдаваясь, больная прикрыла глаза:

– А телефон?

– Вернусь, сниму капельницу, отдам.

– Обещаете?

– Обещаю. Спи.

– Как вас зовут? – не разлепляя век, спросила пациентка.

Остатки умело нанесенного макияжа успели превратиться в цветную размазню – темно-коричневые и светло-бежевые перламутровые тени неряшливо размазались по верхним векам, стрелки почти стерлись, а тушь на ресницах свалялась в комочки.

На прикроватной тумбочке лежали украшения, которые Катя (о чем она сейчас сквозь усталость с трудом вспомнила) заставила ее снять перед операционной – маленький бриллиантовый крестик белого золота на плоского плетения цепочке и пара колец: одно с бриллиантом, другое – тоненькое, обручальное.

– Катя.

– Без отчества?

– Можно без отчества.

– А я – Нина… Слушай, – забормотала, преодолевая очередной зевок, пациентка. – Если вырублюсь, ответь моим, – по-кошачьи мягко перешла она на «ты». – Скажи, все хорошо. Пароль на телефоне: двенадцать ноль два ноль три.

– День рождения ребенка? – копошась на перекатном хирургическом столике, вяло поинтересовалась Катя.

– День сва-а-дьбы, – уже совсем заплетающимся языком ответила Нина. – Постойте! – окликнула она уже стоявшую в дверях Катю. – Ты… ты только не бросай меня, я тебя хорошо отблагодарю…

Катя уменьшила в палате верхний, потрескивающий в люминесцентной лампе свет, выкатила вперед себя столик и прикрыла дверь.

Выйдя из палаты, бросила взгляд на большие настенные часы.

Такие часы были типичным атрибутом практически любого медучреждения: охолаживающие своим безразличием, круглые, заключенные в толстый черный обод с белым полем и черным же циферблатом. Примерно раз в полгода здешний завхоз, взобравшись на стремянку, менял в них батарейку.

На первых порах в отделении Катя, по необходимости глядя на них по несколько раз за смену, негодовала – кому же это в Министерстве здравоохранения, составляющем и подписывающем бумаги с перечнем необходимого больничного инвентаря, пришло в голову подчеркивать разлуку с семьей и домом, для многих просто невыносимую, такими вот убийственно унылыми часами?

Со временем она стала относиться к ним как к чему-то, хоть и не любимому, но в доску своему. Случалось, притормозив в пустом коридоре, она им подмигивала, грозила кулаком, беззвучно жаловалась, а когда батарейка в часах подыхала, она, кажется, была единственной, кто сообщал об этом завхозу.

Была половина одиннадцатого.

Ей давно уже нужно было позвонить сыну, проверить, дома ли он, и для проформы поинтересоваться, сделал ли он уроки.

Сына Катя не любила.

Возможно потому, что так и не сумела раскрыть в себе полноценную женщину.

«Женщина должна быть скромной и в ожидании», – частенько говорила Кате мать. На ее полном, вульгарно подкрашенном, с лоснящимися щеками и носом лице не отражалось ни одной понятной эмоции.

Как-то раз, когда Кате было пятнадцать, мать, осуждая разбитную Катину одноклассницу, девчонку из соседнего подъезда, сказала эту фразу при отце.

К тому моменту он был уже пьян.

– Так это женщина, а не кухаркин выблядок! – хохотнул он, нетерпеливо теребя в руках граненую рюмку, а затем окатил дочь оценивающим взглядом:

– А Катька-то у нас вообще какой-то гирмофрандит!

– Гермафродит, – поправила Катя и, схватив со стола свою чашку, поспешила выйти из кухни.

– Сам ебется, сам родит! – загоготал вслед отец.

Мать, в то время еще любившая пропустить с ним вечерком пару-тройку стопочек, рассмеялась следом.

К своим материнским обязанностям Катя относилась со всей ответственностью, ведь разделить эту ответственность ей было не с кем.

Когда она вынашивала Борьку, отец, не дождавшись внука, скоропостижно умер от инсульта.

Бухал он всегда и немного сбавил обороты лишь в последние годы жизни, из-за начавшихся проблем с сосудами.