Симоне Сомех - Широкий угол

– Может, нам с раввином посоветоваться? – робко предложила мама.

Снова повисла тишина.

За богобоязненностью родителей скрывался другой, вполне приземленный страх: больше всего они боялись, что их изгонят из ультраортодоксальной общины, принявшей их двадцатью годами раньше, когда они избрали религиозную жизнь. Несмотря на неодобрение обеих семей, отец начал читать Тору с сыном брайтонского раввина, а мама – с его женой. Потом родился я, а после меня не родилось уже никого – к большому стыду моих родителей и огромному разочарованию общины, где в семьях было в среднем по восемь детей и десятки внуков.

Так что в глазах родителей мои снимки были не только грехом: они равнялись социальному самоубийству. С каждой секундой их разочарование во мне росло, а моя вера в нашу общину, где я родился и вырос, таяла, что, впрочем, не вызывало у меня никаких сожалений.

Как ожидалось, отец обрушил на меня всю свою ярость, а мама – все слезы.

В конце концов мне разрешили сдать экзамены в пустом кабинете подальше от одноклассников – те даже не видели, как я вошел в здание. Я закончил первый год старшей школы и встретил лето, не имея ни малейшего понятия, где окажусь в сентябре. Родители тем временем решили отправить меня к психологу.

Порог кабинета Норы Оппенгеймер на четвертом этаже добротного кирпичного здания в Кембридже я переступил, теряясь в догадках, что меня ждет. Светлая комната средних размеров. А сама Нора Оппенгеймер выглядела довольно молодо, хотя на ее лице лежал отпечаток равнодушия, словно она уже сдалась. Кольца на руке не было – значит, не замужем. Она была не из общины, но родители решили, что раз она еврейка, значит, сможет разобраться в моем образе жизни и потребностях. Я оставил дверь открытой, но Нора тут же попросила ее закрыть.

– Лучше не надо, – возразил я. – Ихуд. Мужчина и женщина не должны оставаться наедине.

Нора Оппенгеймер раскрыла рот, словно хотела что‐то сказать, но передумала. Прямо как рыба, подумал я. Зато с декольте: грудь, конечно, в нем не видно, но для недозволенных мыслей – зеленый свет.

– Понимаю, – сказала она наконец, хоть я и видел, что ничего она не поняла. – Ну что ж, с чего начнем?

– С чего хотите, – с вежливой улыбкой ответил я. Решил играть роль милого мальчика.

– Родители за тебя беспокоятся, Эзра. Какой‐то твой поступок их очень… удивил, скажем так. Как тебе кажется, что их тревожит?

– Я фотографировал Малку Портман в мужском туалете. Я увлекаюсь фотографией и подумал, что эти снимки пригодятся для портфолио. Но общине они не понравились.

– Если не ошибаюсь, в твоей общине не разрешается фотографировать женщин. Почему же ты это сделал?

Я пожал плечами.

– Ругать будете? – резко спросил я.

– Что ты, Эзра. Я здесь не для этого. Мне просто нужно понять, что толкнуло тебя на такой поступок. Чего ты хотел им добиться? Всех рассердить? Привлечь к себе внимание?

Я решил, что она идиотка, зато юбка у нее чуть задралась, обнажив несколько сантиметров кожи выше колен. Усилием воли я отвел взгляд от ее ног и неуверенно проговорил:

– Я считаю, что женское тело очень красиво, и решил выразить свое восхищение таким образом. Вот и все. Что тут плохого? Я очень горжусь этими снимками. И горжусь каждой минутой, проведенной тогда в туалете. Не каждый уговорил бы Малку Портман позировать, а у меня получилось. А хотел бы я, чтобы меня хвалили, чтобы мной восхищались, а не обвиняли и уж тем более высмеивали.

Потянулись дни: долгие часы я просиживал над священными текстами в летнем лагере Талмуд Тора*, после обеда сбегал к тете Сьюзи и регулярно посещал Нору Оппенгеймер.

Наши беседы были пустой тратой времени, но эта ее одежда – откровенная, яркая, совсем не похожая на черные бесформенные платья матери, – открывала мне вход в Эдемский сад. По ночам я представлял обнаженное тело Норы – более зрелое, чем у Малки Портман, налитое, манящее. Подавляемые прежде жалкие фантазии о девочках из общины, теперь – безудержные и конкретные – перенеслись на моего психолога. И, словно этого было недостаточно, чтобы создать напряжение в ее кабинете и моих чреслах, Нора настаивала, чтобы я говорил о сексуальности. Я не очень хорошо представлял себе, что это, и вопросы Норы казались мне заманчивым приглашением исследовать эту прежде запретную сферу.