Эдуард Ханифович Саяпов - Пристанище пилигримов

Моё сердце обливалось кровью: она старела прямо на глазах, сохла и покрывалась морщинами; самое любимое на свете лицо изменилось до неузнаваемости, и только эти бесконечно родные глаза, излучающие абсолютную любовь и свет, напоминали о той великолепной женщине, которую я даже боялся называть мамой. Болезнь пожирала её изнутри, но я видел уже её щупальца на поверхности.

За окном повисла белая пелена. В щелях тоскливо завывал ветер. На подоконнике тонким слоем ложился снег. Одиночество — это состояние души, а не гражданский статус.

— Как ты собираешься жить дальше? — спросила она в прихожей, когда я помогал ей надеть старенький пуховичок, в котором она выносила мусор.

— Ты имеешь в виду: на какие деньги?

— И это тоже.

— Не знаю… Пока не думал об этом.

— Мы не можем с отцом кормить тебя вечно. В конце концов это безнравственно: жить за чужой счёт. Когда ты начнёшь задумываться о будущем? Тебе уже тридцать три года — возраст Христа… А чего ты в жизни добился?

— Ничего, мама… — ответил я с улыбкой. — И даже моя Голгофа не состоялась.

— Сынок, — прошептала она, прикоснувшись кончиками пальцев к моей щеке, — я тебя только об одном попрошу…

— Да, мама.

— Умоляю тебя, не сорвись, держи себя в руках.

— Можешь даже не сомневаться… Мне эти плебейские развлечения уже не интересны.

— Ну и правильно… Когда едешь в Верхотурье?

— Во вторник.

— Бог в помощь. Ну ладно, пошла я.

Она уже переступила порог, когда я спросил её:

— Мама, а почему вы в детстве меня не покрестили? Почему назвали каким-то басурманским именем? Это не имя, а клеймо на всю оставшуюся жизнь. Его даже в святках нет. Лично у меня возникают неприятные коннотации, когда я слышу своё имя.

— Скажи спасибо, что тебя Ренатом не назвали, — ответила она безразличным тоном, — или Бахтияром, как хотел твой дедушка Мухаммед.

— Да лучше бы татарским именем назвали, чем английским.

— А не покрестили тебя, потому что не видели в этом смысла: большевики отменили Бога, а если бы могли, то расстреляли бы его.

— Нация безбожников! — возмущённо воскликнул я.

— Почему безбожников? — парировала Людмила Петровна. — Боги у нас были — только свои: Карл Маркс, Фридрих Энгельс и Владимир Ульянов. Святая троица. И библия у нас была — «Капитал». И покрестили тебя — пионерским галстуком, который ты носить не хотел. Всё как у людей было. Толку от этого не было.

— Когда-нибудь все догмы рухнут, и на землю явится истинный Бог.

— Запиши в тетрадь, а то забудешь, — с серьёзным лицом посоветовала мама и отправилась к лифту.

Потом я сидел на кухне и любовался, как за окном мельтешит снежная буря. А что ещё делать, когда телевизор сломан? Завывание ветра накладывалось на монотонный гул холодильника. Постепенно я начал проваливаться в нирвану и медленно опустил голову на сложенные крестиком предплечья…

Сквозь сон я слышал, как хлопнула в секции дверь и мягкие шаги угасли в соседней квартире… А потом хрипловатый баритончик Димы гудел на низких тонах довольно неразборчиво, а его оппонента вообще не было слышно, как будто он разговаривал на дактильном языке. Поздняков выкрикнул: «Да я вас всех на хую…!» — и резко замолчал. Тишина плавно перетекла в бессмысленный арт-нуар на внутренней поверхности моих век…

Не знаю, сколько я спал, но когда в мою дверь постучали, на календаре был уже понедельник. Я подумал сперва, что мне показалось, по-собачьи приподняв голову над столешницей, но стук повторился. Я вышел в прихожую и посмотрел в глазок — это был Дима Поздняков. Морда у него была страшная и опухшая. Волосы на голове стояли дыбом, а выпуклые глаза были безумны.

— Эдуард, родненький, подыхаю, — простонал он и рухнул прямо у моих ног.

— Димыч, не балуй! — рявкнул я и потащил его на диван.

— Выручай, братуха, — скулил он, хватаясь за сердце, и у него из ладошки выпал полтинник.

— Скорую? Валидол? Нитроглицерин? Что нужно, Дима?

— Беленькой хочу, — чуть слышно прошептал он, закатывая глаза. — Хотя бы глоток… Подыхаю, Эдичка… Ну видишь, как… Пиздец полный… До утра не доживу… Выручай.

— Может, всё-таки скорую?

— Иди-и-и.

Его тряс бешеный озноб, и жилки на лице дёргались так, словно кто-то исполнял виртуозные пассажи на чёрно-белых клавишах его души — чьи-то тонкие длинные пальцы…