Роман Шмельков - Нелинованный блокнот

Она шла по улице, и на ходу делала записи в тетради, в ее левой половине, высоко, почти на уровень плеча, выкинув согнутую правую руку. Острый локоть двигался на подобии каретки писчей машинки. По движению кисти было заметно, что она рисует, или пишет, постоянно меняя наклон строки, повторяя при этом направления линий головой. Крылья тетради взмывали вверх-вниз, подпрыгивая в такт шагам. Было видно, что она пишет от души, куда-то внутрь себя. Она свернула на Богословский, а я пошел прямо. Больше никого и не помню.

Триста двадцать. Устал. Развалился в кресле. Может быть, все это просто инфантилизм и нежелание принять реальность? Попытка вернуться в детство? Бог его знает, но я угадываю приметы совсем иных времен, бывших до меня, и они мне кажутся более реальными, чем весь этот мир за стеной. Иногда их можно нащупать только кончиками пальцев,– заросший слоями краски старинный шпингалет на оконной раме, затейливое клеймо на кирпиче с забытой фамилией, латунный механический звонок на стене. Все это приметы катастрофы, осколки амфоры на берегу, остатки Атлантиды, я вглядываюсь в черную воду окна и вижу ее проступающие контуры. Что более реально, рассказ старой соседки о детях, возвращающихся через темный двор с горящими лампадками из Спиридоновского храма, будто это было только вчера или массивное здание «Теплобетона» стоящее на месте храма? Я выбираю первое.

Кхег-клац. Больше не нужно считать. Ставлю «Подравку» на плиту, рядом в кофейной турке варю яйцо, куриный суп без него никуда. Мою посуду, гул газовой колонки успокаивает. Опрокидываю «муху» с перцовкой и замираю возле кухонного окна. В темноте двора загораются две красных искорки, приглушенные веткой клена, они то появляются, то исчезают в его черных кружевах. Стою и думаю, то ли это стоп сигналы паркующегося автомобиля, то ли лампадки детей возвращающихся с Пасхальной службы.

27.07.2017

Проводы карасей.

Старые дачные поселки зимой обычно нагоняют хандру своим заброшенным видом, но в январе девяносто второго, после оттепели начались снегопады. Все унылое и ветхое посветлело. Ржавые сетки ограждений, забитые снегом, стали похожи на кафельные стены с причудливо выбитой плиткой. Порывы ветра время от времени выхватывали из них большие куски, которые гулко ухали в тишине. Пустынные дачные улицы превратились в белые коридоры. С наветренной стороны заборов поднялись высокие сугробы, из которых торчали черные столбы электропередач, покосившиеся колья с копнами сухого девичьего винограда, корявые ветви облепихи, усыпанные бисером замерзших ягод. Снега было так много, что берега пруда с протокой перед домом едва угадывались, очерченные только зарослями кустарника и жухлого рогозника. Через протоку был перекинут деревянный мост. Он вел на другую сторону, в березовый лес, где сливаясь с деревьями, темнели пустующие дома.

Я жил в небольшом летнем домике с одной отапливаемой комнатой. При входе стояла прожорливая буржуйка, которая быстро нагревала комнату с вечера, и столь же быстро остывала, так что к утру, температура в доме опускалась ниже нуля. Откинув полог байкового одеяла прибитого в дверях, весь укутанный паром, я сваливал возле печки охапку дров. Покрытые тонкой корочкой льда, они оставляли на полу березовый сор и лужицы, парящие весенними запахами леса.

Днем я до изнеможения бегал на стареньких лыжах. Сейчас закрывая глаза, я снова могу безошибочно пробежать эту «трассу», из калитки направо вдоль пруда прямо под свисающие ветви старой ивы, словно в снежную арку, потом опять направо, огибая шиповник, после этого нужно увернуться от раскидистого куста облепихи, левая лыжа провалится вниз, а дальше будет легче, под горку, дальше, дальше. День пролетал незаметно, без особых мыслей. Вечером я забирался на второй этаж, из окна хорошо было видно закат, и рисовал один и тот же вид. Смеркалось рано, но еще раньше замерзали руки и в стакане для кисточки начинали позвякивать льдинки. Темнеющий вдалеке лес, незаметно утрачивал фактуру, и становился плоским и черным на фоне сиреневого неба.