Иван Александрович Мордвинкин - Ожоги

  Так или иначе, а с той поры, как в церкви пошли службы, Митька искал Бога во всем, что его окружало. Чувствовал он и глубину своего падения. Со временем он научился не пить и в двунадесятые праздники, выпросил в церкви прошлогодний календарь, сместил его на один день и всегда неукоснительно соблюдал свое трезвенное правило.

Впрочем, радости от того он не получал, ибо в такие дни он лежал на рваном кособоком диване бледный, испуганный и умирал, не умирая. Или быстрым шагом семенил по сорняковой своей рощице туда-сюда в приступах навязчивой, застилающей ум тревожности, паники и изъедающих угрызений. Он понимал, что находится в аду и все никак не мог придумать, как ему выбраться из этого, кроме таких мучительных маленьких постов.

  В тяжелые минуты дотошно вспоминал он всю свою жизнь, чтоб найти в своем прошлом пример или идею. Но примеров не находилось. И он спрашивал у знакомых и у случайных людей – как ему выйти из этого. Отвечали все одно – не пей, и все тут. Но это он и сам знал, но как не пить, он не знал. Да к тому ж еще и боялся, как и многие алкоголики, что если резко перестанет пить, то может помереть от похмелья. А перестать постепенно тем более не выходило.

  Пал Палыч хотел было сказать несколько одобрительных слов  о терпении и преодолении, припомнить о Благоразумном Разбойнике или поведать житие мученика Вонифатия, но Митька уже совсем обмяк и провалился в необоримую дремоту. Потому Палыч решился идти домой, тем более, что утренняя хмель немного выветрилась, а сердце мало-помалу успокоилось. Он аккуратно поднялся, но старый диван ответил печальным скрипом, Митька проснулся.

– Уходишь? – удивился он сонно.

  Вместо ответа Палыч вынул из внутреннего кармана пиджака паспорт, достал вложенный между страниц календарик с иконкой Божией Матери и протянул Митьке.

– Палыч! – Митька вскочил, с пьяной суетностью завертелся вокруг, не зная, куда пристроить икону в своей помойке. – Я буду страться… стараться. Попращий… пропащий я, сам знаю. Но может Бог… Бог! Он же меня тоже видит? А, Палыч? Может простит Он меня? Для этого и помереть не жалко. Лишь бы Он, знаешь… Увидел меня.

  Так и не найдя места для иконки, он уселся обратно на диван, глянул на бутылку, и убедившись, что она пуста, принялся с умилением рассматривать изображение. От нахлынувших чувств он прослезился и с опаской взглянул на Палыча:

– Опять горячие! – он вытер слезы и осмотрел мокрые пальцы: – Нет ожогов?

  Ожогов не было, конечно.

                            ***

  Через две недели у Митьки во дворе собралась Милиция и зеваки, Палыч тоже подошел, протеснясь сквозь пролом в заборе. Оказалось, что Митька умер. Он лежал на своем ветхом лежбище под окном, прижав к груди ту самую икону Божьей Матери. Лежал и странно, неуместно и глупо улыбался.

  Участковый спросил:

– А что это за ожоги на его щеках?

  Присутствующие только пожали плечами. Один из свидетелей, по виду – спившийся мужик из Митьких приятелей, ответил:

– Да не ожоги это, а натер он пальцами, все слезы выплакивал. А я говорил ему – “Похмелись, не шути с этим”! А он все – “Ради Христа терплю”. Вот и… потерпел. Так и помер Христа ради.

  С тех пор Пал Палыч никогда не поднимал тостов, не в его условиях. А главное, никогда не осуждал алкоголиков:

– Что мы знаем о человеческом подвиге? – рассудил он как-то, прогуливаясь с женой по аллее, и поглядывая на Митькину заброшку. – Живет человек сыто и спокойно, а Великим постом колбасы не ест. А я знал человека, который жил в аду и видел оттуда Бога.

– И что с ним произошло?

– Он претерпел мучения до конца, – ответил Палыч и отвернулся, потому что живо припомнился ему Митька, его смерть и его жизнь, а от того сердце заухало тяжелым пульсом в ушах и на глаза навернулись слезы. То были очень горячие слезы, он даже проверил рукой, нет ли ожогов. Ожогов, конечно, не было.