Алексей Бабий - Гуд бай - и в небо

Трефилов. — А ты чего смотришь?

— А чего я? — сказал Колупаев. — Я что, к ней самбо применять должен? Пришла и влезла. Я ей объясняю, что очередь — с той стороны. Я ж вам объяснял?

Но женщина делала вид, что обращаются вовсе не к ней. Она гордо и неподвижно смотрела куда-то в сторону расписания: может быть, пыталась его запомнить целиком, как некогда Иоганн Вайс запомнил кучу фашистских секретов.

Тут как раз объявили регистрацию, и растрёпа зарегистрировалась первой, а за ней — Трефилов, а уж потом — Колупаев. Но по радио вдруг сообщили, что посадка на рейс была объявлена ошибочно. Что на самом деле летит предыдущий рейс, задержанный поломкой самолета. Надо ли пояснять, что на этом задержанном рейсе, где зарегистрированные люди сидели уже пять часов, было всего ДВА свободных места?

Колупаев заржал, а Трефилов сник и попытался разрегистрироваться. Дело в том, что отважный Трефилов, безбоязненно проходивший пороги высшей сложности, влезавший без страховки по «авиатору» и всегда шедший впереди в пещерах, дрожал при одной мысли о комфортабельных лайнерах. Поэтому-то он и не бывал в командировках. Колупаев уговорил его лететь в Питер, сказав, что ему было видение, и умрет он не в авиакатастрофе. А раз так, со мной лети спокойно, говорил Колупаев, насильно беря Трефилову билет и под руку заводя в самолет.

И вот теперь Трефилов летел один, а насчет него в колупаевском видении ничего сказано не было. Поэтому-то Трефилов и постарался разрегистрироваться, что ему и удалось: с боем и материальными потерями. Разрегистрировавшись, Трефилов взглянул на свой портфель, взвыл: «Ё-моё! А мясо-то!», и побежал закапывать опять.

На этот раз они решили от стойки не отходить. Всю ночь они стояли, как два утеса, и Колупаев доводил Трефилова своей любимой песней:

Считайте меня полным идиотом,

Но я б и ТАМ летал Аэрофлотом:

У них — гуд бай — и в небо, хошь не хошь!

А тут — сиди и грейся,

Опять задержка рейса,

Хоть день, а все же лишний проживешь!

Объявлялась регистрация на новые и новые рейсы, набегала волна пассажиров, крыла друзей матом, пыталась сдвинуть их, но все было напрасно. Тем более, что в качестве волнолома Колупаев выставил тумбочку от швейной машины. И так они стояли сутки, как йоги, отказавшись от отправления всех естественных потребностей, но чуть было не остались в Пулково опять, потому что швейную машину не хотели принимать в багаж: она весила на полкило больше тридцати килограммов и не вписывалась в положенные габариты. Бледный Колупаев бегал с линейкой и совал кому-то трешки и пятерки, но все было напрасно, пока Трефилов не оторвал какую-то доску от упаковки, и не бросил ее прочь, после чего машина волшебным образом вписалась в норму по весу и по габаритам. Они успели-таки в самолет, и мгновенно уснули, едва коснувшись сидений.

Проснулся Колупаев на высоте десять тысяч метров от трефиловского вопля: «Ё-моё! А мясо-то!». Портфель остался в пулковском снегу…

А между тем часы пробили полночь, и наступил новый 1985 год. За иллюминатором было темно, и никто не знал, что заря капитализма уже вставала над Россией.

 1988-93

--">