Яцек Дукай - Пока ночь

горячего кофейку не найдется?

— Погоди, не все сразу. — Виолетта обернулась. — Ну, и куда б я это совала бумаги? Забери их отсюда. И вообще, зачем ты все перемеряешь? Это же идиотизм.

Трудны зевнул.

— А ты сама как думаешь, почему им пришлось переделывать все по нескольку раз? Потому что всегда все выходит по-другому. Разницы не очень и большие, но все неточности накапливаются, и потом выходит, что или стенка должна быть кривая, или двери наполовину уже. И все такого же типа.

— Ну, строили же еще в прошлом веке… — буркнула жена.

Трудны спрятал улыбку под усами. В прошлом веке строили. Легко она это восприняла. Ведь сам он всегда был хорош во всяких расчетах и геометрии, имел развитое пространственное воображение — а вот тут никак не мог понять, что же на самом деле творится. Измерял комнату, выходил, измерял другую, возвращался в первую и снова его перемерял тем же самым метром — и оказывалось, что за эти несколько минут помещение раздувалось или же съеживалось на несколько десятков кубических сантиметров. А ведь это же простейшие расчеты, тут даже негде и ошибиться. До него это никак не доходило.

— Да, кстати, — вспомнилось жене. Она кивнула Трудному и показала ему на столешницу. — Чуть не забыла, это же я ходила к тебе, чтобы показать.

Он поднялся с табурета, подошел.

— Ммм?

— Вот, глянь. Это же зубы, правда?

У самого края столешницы виднелась ровненькая подковка небольших углублений; если приглядеться, то и вправду, были похожи на след укуса.

— И что же это за зверь? — заинтересовался Ян Герман.

— Собака?

— Да нет, совершенно не то расположение. Больше похоже на человеческие, только маленькие. Обезьяна. Наверняка здесь держали обезьяну.

— Ты думаешь? И что же это с ней произошло, что она так грызла все вокруг? И так сильно. Ты только глянь, какие глубокие следы.

Трудны пожал плечами и вернулся на свое место.

В трубах что-то зарычало, заржало, заскрежетало и забулькало, после чего начало ужасно хрипеть, при чем, в муках усиливающегося кавитационного эффекта, входя в еще более сильный резонанс.

— Прибью сволочугу! — заорал в прихожей Михо Розкваса.

Не поднимаясь с табурета, Трудны открыл дверь и выглянул из кухни.

— Черт подери, Михо, прибивай его не так громко!

— Да это ж абсолютный кретин, он бы и в сортире воду не смог бы толком спустить, а тут — на тебе…

— Михо! — предостерегающе гаркнул Трудны.

— Да ладно, ладно.

Трудны закрыл дверь. Виолетта наблюдала за ним, отвернувшись от раковины.

— Даже боюсь спросить, зачем тебе в фирме нужны подобные индивидуумы.

— Такие уж времена, Виола, такие времена…

Жена покачала головой и осторожно отвернула кран — вода текла без особых приключений.

— С газом проблем не было? — спросил Трудны, разыскивая по карманам сигареты.

— Только нечего мне здесь курить, — отозвалась Виолетта, даже не глядя на мужа. — Разве что, если хочешь подобным образом проверить, нет ли где здесь утечки.

Трудны не стал спорить.

— Хоть кофе налей, — со вздохом попросил он.

У него болела голова. Вот уже два дня он почти что не спал. Послезавтра его ждал прием у Гайдер-Мюллера, и Трудны знал, что ужрется — единственное, что ему еще осталось, чтобы безболезненно профилонить непрекращающиеся вопросы шефа Яноша и самого штандартенфюрера относительно принятия Трудным немецкого гражданства. Сам факт, что он бегло говорить по-немецки, что у него были предки по линии матери, жившие где-то на границах с Силезией и гордившихся аристократическим именем фон Вальде, а прежде всего — потому что у него было столько знакомых среди германских офицеров, все это делало чуть ли не необходимым скорейшую перемену Трудным и его семейством своей национальной принадлежности. Он и сам прекрасно понимал, что это ждало его, раньше или позже, тут уже не выкрутишься. Янош изложил ему этот вопрос недвусмысленно: даже деньги стоят денег. В Польше он мог бы быть богатым поляком, но в Генерал-Губернаторстве ему можно быть исключительно богатым немцем. Трудны уже говорил об этом с женой, и все это дело — понятно — энтузиазма в ней не вызывало; но тогда, в той беседе, перемена национальности была всего лишь одной из множества возможностей — сейчас же Яну Герману придется поставить Виолу, родителей, детей, а также всех родичей и знакомых перед свершившимся фактом. Остракизма он не боялся, на это у него имелись деньги. --">