Антон Секисов - В свободном падении

— Борис, — я церемонно пожал его потную ручку и, не удержавшись, ущипнул за бороду двумя пальцами.

— Когда ты перестанешь кривляться, Андрей? — Боря скривил губы, нервно смахивая мою ладонь. К Бориной бороде я питал необъяснимую слабость: она притягивала меня, такая ровная и сдержанная, как лужайка в предместьях Лондона. Обработанная триммером, борода Бориса разительно отличалась от тех буйных бород, которые обыкновенно лицезрел я, бород филологов, поэтов и рок-музыкантов, с остатками еды в них и если и стриженных когда, то стриженных в темноте и садовыми ножницами. Хорошая борода, повторюсь, остальное не выдерживало критики.

— Подбрось меня до метро, а, Борис? — попросил я (Борис снова теребил в руках ключ сигнализации).

— Не могу, нет времени, — отказал он мне, довольно улыбнувшись. Он всегда улыбался.

Он улыбнулся широко, и я увидел его мокрый и белый язык, тот самый язык, которым он неутомимо лез в рот к моей сестре при каждом удобном случае. Я почувствовал слабый рвотный рефлекс и откашлялся.

— А ты куда так летишь? На концерт опаздываешь? — слово «концерт» Борис попытался наполнить как можно большим количеством яда.

— На свободу, лечу, борода! — ответив Борису, я снисходительно хлопнул его под зад и, так и держа обувь в руках, побежал дальше.

По расписанию уже должна была быть весна, но природа снова нас обманула: на улицах снежная крупа и яростный ветер. Совершенно бесцеремонный, лепил он в человеческие лица бумажным сором, задирал пешеходам платья и срывал с них кепки, выставляя напоказ неприглядное: заштопанные женские колготки и неряшливые мужские плеши. Суетясь и злясь, бежали трусливые пешеходы в свои укрытия. Я же, напротив, бросал вызов не торопящейся нас покидать зиме. Я требовал весны, невзирая на обстоятельства, и в колючую стужу был уже по-весеннему одет: на мне была лёгкая короткая куртка и обмотанный несколько раз вокруг шеи красный платок (под цвет не сомкнувшихся несколько ночей подряд глаз). Холод пробирал меня до костей, но я не подавал вида, и, сцепляя зубы, стоически дожидался на остановке троллейбуса.

Оказавшись в нём, я встал у окна, ухватился за заиндевевший поручень. Пассажиры сидели в распахнутых меховых ушанках и в варежках — поганые конформисты. Я плевал на них своей на лету превращавшейся в лёд слюной.

Троллейбус, хрустя льдом, потихоньку тронулся. За окном было пасмурно и безнадёжно, и я устремил взгляд в салон. Бросил под ноги сумку и, как в зеркало, всмотрелся в блестящую лысину сидящего передо мной человека. В ней, в этой лысине, я увидел расплющенное лихорадочное лицо, облепленное со всех сторон спутавшимися, сальными волосами. Между волос, как маяк, блестела серебряная серьга, а из-за воротника рубашки, между складок платка, выглядывал край потускневшей татуировки. В отражении я без труда узнал себя, Андрея Черкашина, умеренно красивого и длинноногого бездельника, двадцати с гаком лет — панк-рок звезду, поэта, декадента, сотрудника офиса…

Но вернёмся к лицу: лицо не имело чёткого выражения. Траур и ликование, перемешавшись, растеклись по нему единой шизофренической гримасой. Преобладало, впрочем, всё-таки ликование. Время от времени, при определённом освещении, ликование единолично утверждалось на моём лице — и надо сказать, в самые неподходящие для того моменты. Вчера, находясь на кладбище, я вновь не уследил за своим выражением, отчего во всеуслышание был отчитан возмущённой дальней родственницей: «Как ты смеешь, над могилой родного деда!..». В оправдание себе скажу, что от могилы я находился на почтительном расстоянии и вообще был повёрнут к ней спиной. Но кому до этого дело? Скорбную маску, пригвождённую к явившимся на похороны лицам, не в силах был бы сорвать даже сегодняшний дикий ветер.

А скорбеть я должен был вот по какому поводу. Несколько дней назад мой дед, Виктор Владимирович Гонцов, почувствовал информационный голод. Чтобы утолить его, он вышел из дома за газетой «Аргументы и факты». Назад дед вернулся уже в качестве остывшего предмета, помещённого в горизонтальное положение. Когда тело его нашли, газета была раскрыта на эксклюзивном интервью Никиты Михалкова. Интервью было большое, на две полосы, а дед лежал, из головы у него вытекала кровь, бурая и неостановимая.

Дед лежал рядом со скамьёй, из чего был сделан вывод, что до этого он сидел на скамье и читал газету. «Размывание политической власти и её вертикали --">