Ардак Удербаев - Ребро

Ахмет выложил из кармана куртки на стол пару лимонов, чуть пожухших, но еще пригодных для чая. Сам встал у стола, опираясь ладонями, и замер, глядя немигающими глазами сквозь дубовый массив стола. Затем, очнувшись, он провел рукой по шершавой поверхности и подумал: «А ведь когда-то он был центром, за которым собиралась чья-то семья, люди ели, говорили, смеялись, сидя за этим столом…, он много повидал, а теперь вот, стоит брошенный под солнцем и дождем, никому не нужен. Сколько он еще простоит здесь?». И тут Ахмету стало темно, душно и тоскливо на душе от этих мыслей. «Никому не нужен, ты никому не нужен!» — кто-то, злорадствуя, кричал буйным голосом вновь и вновь в голове Ахмета. Он сел на единственный стул, также живший на улице, такой же старый, с облезлым лаком, но все еще крепкий чтобы выдержать вес, достал сигарету из помятой пачки, тяжело вздохнул и закурил.

Вчера ему исполнилось шестьдесят пять, никто не позвонил и не приехал. Никому не нужен. К этому одиночеству он смог привыкнуть не сразу: поначалу темными, медленными, холодными вечерами внутри что-то ныло и раздирало нутро где-то глубоко в груди, а потом это утомительное ощущение холодной пустоты отпускало его на время, но только для того, чтобы вернуться и окатить его новой волной бессилия, овладеть сердцем, разумом, заставить его лежать и корчиться от душащих слёз. Спустя время Ахмет сжился с этой болью, как привыкает собака к цепи. Но каждый год к заветной дате он становился молчаливо-спокойным, тот самый день из прошлого, за образы которого Ахмет отчаянно цеплялся, напоминал ему о его счастливых днях.

Вот и вчера двадцать седьмого мая, он, придя с работы, сел на табурет у комода, служившим ему столом, открыл заготовленную бутылку коньяка, наполнил до половины пузатую чайную чашку и, подержав несколько мгновений перед собой, будто произнеся тост, беззвучно опрокинул содержимое в рот.

В тот жаркий майский день, он с приятелями направлялся к бочке, стоявшей за углом магазина «Хлеб», После душных кабинетов и занудных преподавателей техникума хотелось быстрее остудить себя сверкающим темным янтарным напитком, источающим медово-кислый аромат поджаренного черного хлеба. Они шли быстрым шагом, стараясь опередить других и добраться до заветного зонта и желтой бочки с надписью «квас» раньше остальных студентов, которые растекались в стороны гудящей, гогочущей толпой из распахнутых дверей строительного техникума. У дверей хлебного магазина, за которой и была заветная точка с квасом, сначала он услышал ее звонкий смех, а потом увидел её блестящие черные бусины зрачков под пушистыми длинными ресницами. Её черные, тугие, длинные косы, поймали и потянули его взгляд по молодой, девичьей груди, затем вдоль тонкой талии, заставили его скользить глазами дальше вниз, ниже до хвостиков кос, хлопавших по её сильным бедрам в такт ее шагам, и дальше, еще ниже края юбки, разглядеть ямочки колен и застыть на миг с открытым ртом. Она, вдруг почувствовав его взгляд на себе, посмотрела и тоже оглядела оценивающим взглядом. Через секунду она зашла с подругами в магазин. Ахмет остановился, махнул остальным в сторону бочки, и быстро вошел вслед за ней. Это и была Алия.

Уже много лет никто даже не ищет его. После смерти жены дети отдалились окончательно. Она ушла быстро и тихо, десять лет уже, как нет Алии. А сыновья приезжали к ней, не к нему. Алия до последнего своего дня пыталась склеить семью, будто знала, что с ее уходом всё развалится, и та видимость счастливой семьи, которую все создавали в ее последние месяцы жизни, испарится. Ей всегда хотелось, чтобы он наладил отношения с сыновьями. Сделав очередную затяжку, он зажмурил глаза от яркого солнечного света и медленно выпустил дым сигареты. «Если бы была жива Алия, все было бы по-другому, — думал Ахмет — Жили бы сами по себе вместе, дом купили бы, о котором мечтали, с утра завтракали бы вместе, сидя за столом, я заносил бы кипящий самовар с улицы, ставил бы его на железный круглый разнос, и кухня бы наполнялась ароматом дымка, идущего от догоревших угольков. Эх, Алия…».