Алексей Михайлович Домнин - Матушка-Русь

харалужные».

А рассказывать о том далеком времени он мог так, словно только что вернулся из древней Руси.

…Мать слушает отца внимательно, не перебивая. И вдруг, взглянув в окно, всполошится:

— Миша, погоди-ка, курицы в огороде.

…Исчезла Русь. Отец снова в своем «мурле».

Он не сердится, нет. У матери свои заботы — кто упрекнет ее в этом? Каждому свое.

— М-да, — произносит отец со вздохом и отмахивается. — Ладно, иди, выгоняй своих куриц.

Долгие годы труда принесли однажды отцу минуты такого счастья, ради которого стоило прожить жизнь.

Он разбудил меня среди ночи. Неодетый, в наброшенной на худые плечи телогрейке, суетился, бегал по кухне. Глаза его, удивленные и большие, лучились теплым и ясным светом.

— Это же открытие! Нет, ты послушай, какое открытие!

На плитке запыхтел чайник.

Отец оторвал клочок газеты для самокрутки, расправил его, но вместо щепотки махорки взял чайник и стал лить на газету. Лил — и не мог понять, что делает.

Сейчас, когда пишутся эти строки, я отчетливо вижу его сияющие серые глаза, дрожащие от волнения пальцы. Дымящийся чай льется на промокший клочок газеты, на валенок, а отец не замечает этого…

НЕВЕСТА

Дам отчам далеко зрети.

Дам ушам далеко слышати

(Старинная песня)

Немало путей исхожено, немало дум передумано. Сказывают, что время делает горе маленьким, а радость — большой.

Была ли она, эта встреча? Не приснилась ли? В конце весны, когда цвела черемуха, затянуло небо тяжелой хмарью, глухо заворчал гром в отдалении и закружила вдруг сырая снежная метель. Белым лохматым зверем взвивались хлопья в сырой листве, густо укрывали траву.

Не видать дороги за снежными вихрями.

Долго ли, мало ли ехал Святослав, продрогший, облепленный снегом. Только вдруг стихла метель, и в просветах дымящихся туч засветилось, розовое подрумяненное закатом небо.

Было морозно и тихо. Перед княжичем лежала зимняя поляна.

У седого дуплистого дуба стояла невысокая избенка оконцами к лесу. Как вороненое серебро, светилась река, и над нею густо клубился туман — снизу седой, а сверху нежно-розовый.

Увидел Святослав: вышла к реке девица в наброшенной на плечи белой шубейке. Спрыгнул с коня, поспешил за ней.

Зачерпнула девица из реки бадейкой и засмотрелась на темную воду. Не слышит, как окликнул ее княжич. Смотрит в туман и поет тихонечко:

Лейтесь, слезы горючие,

По лицу по белому,

Смойте, слезы горючие.

Красу девичью.

Не смеет княжич дальше ступить. Словно чужую беду невзначай подсмотрел.

Голова девицы непокрыта, пушистые косы упали на грудь, и в них искрятся снежинки.

Журчит вода в реке. И горькая песня так же тихо журчит.

Как в лес ли пойду —

Мне дерев не найти.

Как на людях мне

Человека нет.

Посею я горе

Во чистом поле.

Взойди, мое горе,

Черной чернобылью.

Хрустнул снег под ногой. Обернулась девица, полыхнул по щекам румянец и растаял. Лицо худенькое — одни глаза, синие, большие, дерзкие. Чуть припухлые губы сжаты зло и упрямо.

— Кто ты? — спросил княжич.

— Безмужняя жена, безотцова дочь.

Подхватила бадейку и пошла к избе.

— Постой, — спохватился Святослав. Не сказал он еще, что подсушиться бы ему надо, да и ночь близка, а девица уже ответила: приостановившись:

— Вон деревня недалечко. Там примут.

Легко перехватила бадейку другой рукой, откинула косы за спину и пошла, ступая в старый след.

Княжич шел за девицей, не зная, как ее удержать.

— Нельзя ко мне, — усмехнулась она. И грустно добавила: — Порченая моя изба.

Скрипнула и захлопнулась дверь.

Святослав постоял, застучал кулаками. Зачем, чего хотел он — сам не знал. Просто не мог, коснувшись чужой беды, уйти от этой избенки.

— Открой!

В избе молчали.

Ударил каблуком:

— Слышь, открой!

Распахнулась дверь, перед ним стояла девица. Глаза в прищуре, влажные губы в недоброй усмешке.

— Ну?

Непонятная власть была в этом взгляде. У княжича вспыхнули уши, он робко попятился.

— Иди! — властно показала она на взгорье.

И он пошел вдоль реки по свежему снегу.

Дохнула морозом и обняла землю тишиной серебристая светлая ночь. Растворились в белесом сумраке ближний --">