Михаил Николаевич Щукин - Ямщина

раздухарился…

Мужики судили-рядили, а Дюжев не вмешивался. Знал, что слово его окажется не последним, и потому хотел сначала глянуть на расейских — что за люди? Подошел к срубу, наклонился к нижнему венцу и окликнул:

— Эй, сердешные, покажитесь! Где там запрятались?

Мужики стихли. В срубе зашевелились, и наружу высунулись, пятками вперед, исшорканные бродни. «Скоро обживатся, — приметливо усмехнулся Дюжев. — В чалдонску обувку перемахнулся».

Разъезжая по большим и малым сибирским трактам, он досыта нагляделся на переселенцев. Видел, как тянулись они с весны и до первого снега на подводах, груженных домашним скарбом, мокли, голодали, мерзли; бывало, и помирали, но редко заворачивали обратно: земля манила, а еще пуще — вольная жизнь на этой земле. После царского освободительного указа река переселенцев растеклась, как в половодье, и достигла самых дальних углов холодных пространств. Шли переселенцы обычно гнездами, по три-четыре десятка семей сразу, а эти только вдвоем оказались. Что за причина?

Дюжев с любопытством уставился на мужика, который вылез из-под сруба и выпрямился во весь рост, а после низко, но с достоинством поклонился обществу. В густой бороде, уже обметанной сединой, торчали крошки сосновой коры и смолевые щепочки, прилетевшие из-под топора. Красные глаза слезились — видно, нахватался в срубе едучего дыма.

— Откуда пожаловали? — весело спросил Дюжев.

— Рязанские мы, — глухо ответил мужик. Развязал и потуже затянул на себе веревочную опояску.

— А в Рязани пироги с глазями! — бойкой скороговоркой передразнил Васька. — Их ядять, а они глядять!

— Цыть! — окоротил его Дюжев. — Тебя не спрашивают, так ты не сплясывай! А чего одни?

— Наши по осени у Тюмени осели. А мне там не по сердцу. Дальше тронулся. Баба и ребятишек двое примерли, лошадь околела. С дочкой остался. Здесь желаем остановиться. Тут мне по сердцу. Явите милость, господа хорошие, разрешите остаться.

Мужик приложил широкую ладонь к груди, к старому ветхому шабуру и еще раз, по-прежнему низко, с достоинством, поклонился.

— А как ты без коня хозяйствовать станешь? На себе пахать? — спросил кто-то из несговорчивых мужиков.

— У меня руки есть. — Расейский раскрыл ладони, испятнанные желтыми буграми мозолей, посмотрел на них, словно прикидывал, на что они годны, и добавил: — Они и выручат.

Из-под сруба вылезла совсем еще молоденькая девка. Крутые щеки у нее были измазаны в саже, а круглые глаза так и резали по мужикам сердитыми искрами, словно желали сказать: люди вы али нелюди, неужто нам места на земле не дадите?

Дюжев увидел девку и пугливо шагнул назад. Рука сама дернулась отмахнуться крестным знамением. «Марьяша?!» — чуть не сорвалось с языка. Но вовремя опамятовался, придержал руку и прикусил язык. «Да ты спятил, парень, откуда Марьяше быть, она там осталась…». Встряхнулся, чтобы вида не показать, носком пима в снег потыкал и, стараясь не глядеть на девку, повернулся к мужикам. Сказал, не выказав удивления:

— Труба не выведена, зато матица положена. По совести надо судить. Матица — она всю избу держит. Верно, нет ли, толкую?

— Верно… — вразброд отозвались мужики.

— Тогда и приговор вынесем — пускай живут. Поимеем уважение, работа-то чистая, без подвоха. А я от себя два ведра вина выставлю, на общество. То скажете после — Дюжев, мол, ради смеху нам насоветовал.

— Не скажем…

— А и впрямь — жаль христовеньких…

— Пускай живут…

— Девка-то вон кака баскяшша, хоть и чумаза.

— Ничо, отмыть, так твоему дурню вровень, однако, будет.

— Да я в потемках-то сам ишшо померюсь!

— Гы-ы…

Дюжев перемог соблазн и на девку не обернулся, не посмотрел. Домой заторопился. Васька, след в след, поспевал за ним.

«До чего похожа! Капошная прямо, капля в каплю. Ровно с того света вернулась, чтобы мне показаться. Марьяша… Может, и впрямь вернулась? Окстись, парень, не съезжай с ума!»

Снег под пимами похрупывал, и Дюжеву чудилось, что на каждые три шага под ногами у него выговаривалось: «Марь-я-ша…»

Сердито передернулся, сбрасывая наваждение, крепким, хозяйским голосом позвал:

— Васька!

— Тут я!

— Баню готовь!

3

Баня — отрада души и тела. Жить без бани Дюжев не мог. Когда его одолела хворь, он затосковал. При самом малом, чутешном паре, сидя у дверей на низкой лавке и не помышляя даже забраться на полок, он все --">