Петр Николаевич Краснов , Василий Иванович Немирович-Данченко - Белые витязи

Платов опальный, да ещё казак.

   —  Это верно, — сказал Зазерсков, — казаку ходу нет и не будет.

   — Бреши! Ермака Тимофеевича за Сибирь Доном пожаловали!

   — Да видал он его? А? А где выборный атаман? Пугачёв-то чего боялся, забыл? В регулярство писать думали.

   — Фармазон!

   — Нет, коли на то пошло — сам ты фармазон. Сейчас видать верховую сипу^[4].

   — Эй, Алексей Николаевич, зачем лаешься — грех.

И долго ещё шумели бы казачьи половники, да дверь отворилась, впустив за собою струю пара, и черноволосый и черноусый, в зелёном мундире с Екатерининской медалью на шее, вошёл генерал-майор Иван Кузьмич Крутов. Сняв папаху, запорошённую снегом, с чёрной головы, он весело крикнул:

   — Замолчи, честная станица!

Спорщики замолчали и поднялись навстречу лихому донскому генералу.

   — А, ваше превосходительство, честь и место!

   — Манжате^[5] и пивате?

   — Есть немного. Не побрезгуйте, ваше превосходительство. Эй! Марья Сергеевна — вина!

   — Челом бью хозяйке, — сказал Крутов и поклонился в пояс жене Луковкина.

   — Ну, что, по старине? Чарочка-каточек?..

   — По старине, Иван Кузьмич, — развязно улыбнулась казачка.

   — Ах, старина, старина! — вздохнул Крутов. — Последние времена настали, а тут по старине, говорите. Комету видали?

   — Ну, что же комета? Это от Бога.

   — От Бога-то от Бога. Да был я сейчас у Хрисанфа Павловича Кирсанова. Сказывал мне: письмо он от атамана из Питера получил. Пишет, с Наполеоном у нас и так, и сяк, однако готовьтесь, и чтобы коши^[6] исправны были, об весне как бы не в поход.

   — Вона! — протянул Сипаев, а за ним и Луковкин повторил то же восклицание. — А у нас-то и полки по станицам распущены... Плохо дело. Опять скомплектовывать будут.

   — Наши уже собираются на Красный яр, — сказал есаул-атаманец.

   — Ваши! Ваши в первую голову... Ну, довольно об этом! Война так война. А у вас что за сбор?

   — Это наше кумпанство.

   — Ну, где кумпанство, там и пьянство, а где пьянство — там и веселье. Верно?

   — Верно, — в голос ответили гости.

   — Ну-ка, есаул, ваших александровских песенников нельзя ли? Скомандуйте-ка, батюшка.

Есаул поднялся.

   — Слушайте, дорогой, ещё бы и за Балабиным послать, — сказал Луковкин, — да, может, и других, кто дома, а, на огонёк? А у нас икра есть ловкая, да звена два осетринки, да кто не постится — хозяйка моя живо индюка бы зажарила. А и индюк же ва-ажный! Сам Наполеон такого не едал.

Не прошло и полчаса, как небольшая полковницкая изба стала наполняться народом. Пришли офицеры-атаманцы, пришли старые полковники, а несколько минут спустя дверь в соседнюю комнату открылась и на фоне стены, сплошь увешанной коврами, сбруей и старинным оружием, показались синие кафтаны атаманских песенников.

Высокий, черноусый урядник тряхнул кудрями и, обернувшись к казакам и высоко подняв плеть над головой, вдруг сразу оборвал её книзу — и дружно хватили песенники:

Чарочка моя, серебряная,

На золоте расписанная.

Кому чару пить — тому здраву быть;

Пить чару — Ивану,

Здравому быть — Кузьми-ичу,

А мы ему здравия жа-ла-им,

За его здоровьице пьем-гуляим,

За его дела, за хорошая.

За его дела прокричим ура,

Ура, ура, ура, ура!

Громовым «ура» наполнилась горница. После Крутова пели «чарочку» хозяину Луковкину, потом Силаеву, Балабину, Зазерскову, — даже молодого «вольного» Каргина и того не забыли...

И не прошло и полчаса после прихода песенников, как под звуки рожков и тарелок, под залихватскую песню про панну-паненочку седой Сипаев отхватывал вприсядку, стоя напротив Зазерскова, который так и гремел шпорами по дубовому полу горницы и, распахнув грудь узкого чекменя, показывал вышитую рубашку и чёрную волосатую грудь...

Кругом с бокалами и стаканами толпились молодые и старые офицеры, а залихватский напев разносился по горнице, заставляя дребезжать стёкла, изукрашенные морозным узором.

Каргин встал потихоньку, протискался сквозь ряды казаков-песенников и вышел на улицу.

Прежде всего поручив зазевавшемуся у ворот хлопцу вызвать есаула Зазерскова, он приказал принести себе шубу.

Ночь была тихая, морозная, --">