Михаил Никитич Ишков - Валтасар. Падение Вавилона

У главнокомандующего пехотными кисирами^[12] слезы потекли. Рахим даже отвернулся – совсем ослаб разрушитель Урсалиммского храма!

В последнее время царь часто вспоминал отца, родственников, друзей, потерянных на таком долгом пути, как жизнь. Добрым словом и не раз помянул прежнего своего учителя Бел-Ибни, советовался с Рахимом, как могла бы сложиться судьба умника и печальника Иеремии, не убей его в Египте злые люди. И вот однажды ткнул пальцем в самого Рахима.

– Тебя во дворце не любят, – заявил царь. – Стоит мне уйти к Эрешкигаль^[13], сожрут заживут.

Ошеломленный Рахим ответить сразу не решился. Царь помолчал, видимо, дожидаясь ответа, потом повздыхал и развел руками.

– На мою помощь не рассчитывай.

Царь словно в воду глядел – неприязнь к человеку, имевшему самый близкий доступ к правителю и не торговавшему этим даром, более всего беспокоила самого Рахима. Конечно, вслух он никогда бы не заикнулся о том, что его ждет после смерти царя, однако стоило только ненароком задуматься о будущем, печень леденела от страха. Но царю, как видно, подобные вопросы были явно по нраву. Утешение, что ли, в них находил, поднимал свой дух или так своеобразно прощался с соратниками?

Подставь Спину решил подыграть правителю.

– В отставку выйду, хозяйством займусь.

– Э-э, пустое, – скривился царь, потом покивал. – Ну, занимайся, занимайся.

Этот разговор и припомнился Рахиму Подставь Спину у тела господина. Припомнилось также, что не каждому великий Навуходоносор задавал подобные вопросы. Своего любимца, военачальника Нериглиссара и многих других вояк из урожденных халдеев, а также наследника Амель-Мардука он никогда ничем подобным не тревожил, словно предначертанность их судеб была ему хорошо известна или их будущее попросту не интересовало дряхлеющего царя. А вот внука своего, сына Нериглиссара и своей дочери Кашайи, Лабаши-Мардука буквально изводил, подразнивал: «Умру, чем займешься? На кого будешь похабные стишки сочинять?»

Зачем это, размышлял Рахим, стоя последние полгода на посту у личных покоев царя? Зачем насмешки? Какого ответа ждал великий царь от своих самых верных служак?

Ночь на глазах утончалась, скоро начнет светать. Дольше тянуть нельзя. Скоро конец очередной стражи, наложница очухается, прибегут лекари, которых Навуходоносор терпеть не мог. Затем примчатся царедворцы. Наконец, явятся великие и с ними наследник Амель-Мардук, который Рахима терпеть не мог, – вот тогда его, Рахима, песенка будет спета. Амель-Мардук уставится на него бараньими глазами, смотреть будет долго, потом непременно спросит: «Почему недоглядел? Почему вовремя лекарей не вызвал?»

Ах, мало ли что он спросит, результат будет один – Рахима в кандалы, а там и отсечения головы недолго ждать.

Рахим Подставь Спину глянул на пожелтевшее, но чистое даже в смерти, не изгаженное предсмертными муками лицо любимца Мардука. Видно, деяния его, усердие и вера, были угодны владыке богов. Дал он Навуходоносору смерть легкую, быструю.

Декум мысленно воззвал к нему: зачем спрашивал, о, господин? В чем ответ? В том, чтобы преданные тебе люди более не рассчитывали на твоего илану^[14], на осенявшего их всех, всю армию и государство, твоего «духа-покровителя», а устраивались в жизни по собственному разумению? Чтобы в горе не теряли головы, прочно держались земли, заботились о других и, прежде всего, о многочисленных домочадцах? В таком случае вечная тебе благодарность за наказ, за заботу о тех, кто помог тебе разгромить египтян под Каркемишем, покорить поганых иври, льстивых и коварных сирийцев, варваров-эламитян. Сколько их было, не перечесть!

Как только посерел небосвод, он поднялся, предупредил тайком подглядывающую из своего угла, якобы бездыханную наложницу – веди себя тихо, а то… и чуть выдвинул меч из ножен. Та сразу отчаянно зажмурилась. Рахим вышел из спальни, накрепко закрыл за собой дверь и только одному ему известными потайными проходами и коридорами добрался до покоев старшего сына ушедшего в Страну без Возврата царя, наследника Амель-Мардука. Телохранитель у порога спал, опершись о копье. Рахим глянул на него, усмехнулся, поскребся в дверь. В ответ – тишина. Поскребся громче. За обитой золотыми бляхами резной деревянной створкой послышалось шевеление, и скоро оттуда донесся негромкий голос царевича, дрогнувший на гласной букве.

– Кто?