Ольга Дмитриевна Форш - По Москве

принадлежностей — Дарью Логовну Птахину с Шурочкой.

Первые сходили сапожники, вернулись, ругались. Спрыснули Викторию Регию тут же в пивной, и обидно вдруг стало, что за свои деньги глядеть было — кот наплакал.

— Цветок промеж листьев, как хрен, один и не фасонист. Та-ж кувшинка прудовая, поздоровей, да махристей.

Дарья Логовна пропустила цветок и совсем было на сад махнула рукой.

Свое горе-забота у ней, так, на минуту ребята раззадорили, а то не ее вовсе и дело по садам бегать…

Но Шурочка, племянница, вторая ступень, пищит да звенит, как комар:

— Новый бутон у Виктории налился, пойдем бабинька…

Большая забота у бабиньки, а у Любиньки жизнь не стоит.

Пошли. Радостно Любиньке пройти между столетних пиний и лиственниц в отменном порядке увидеть цветущие клумбы, за ними горку с камнями и кактусами.

— Бабинька, вдруг двугорбый верблюд пробежит!

— Верблюду небось обучили, да без штанов парней бегать, а уж лучше-ль нас будете, еще погадаем, — ворчит бабинька, свою думу думает.

Ходили в оранжерею, теплую и приторную, дивились в мелких горшках расставленным хризантемам, сикламенам и примулам. Прикидывали, чтобы купить позаметней, да подешевле. И, нанюхавшись до чоху махровой гвоздики, ничего не купили: прошли к другому входу, где уже толкались загорелые, как арапчата, пионеры и, почему-то понизив от волнения голос, спрашивали: зацветет? зацветет?

И сейчас, как вчера, как все дни, отвечал бледноликий, суровый ботаник: — по всем признакам цвести станет завтра.

В большом бассейне оранжереи, тесно сходясь загнутыми ободками, плавали круглые, как подносы, листья. Посреди, словно родители над колыбелью новорожденного, два огромных бутона цвета нежной фисташки склонились над молодым, изумрудным и гофрированным листом.

— Лист, как войдет в силу, четыре пуда сдержит! — гордится сторожиха, по-нынешнему «техническая» служащая.

— Ах, объясните нам дальше, — просит Любинька, — вы экскурсий наслушались.

— Да все тут обыкновенное, и растет на своем месте… — польщена техничка, — а касательно листа, только глянуть с изнанки, и секрета нет. Весь испод в толстенных жилах, ровно канаты, а в них воздух и вдут. Держит его как на пузырях. Очень все просто и нечему вовсе дивиться!

— От нечего делать и ходят, — ворчит бабинька, — вот и я сдуру-то…

— А Любиньке и не уйти: вон меж стеблями снуют сотни мордатых рыбок, вон отдел карликовых, японских…

Дубу этому двести лет, с поларшина ростом, а могуч и развесист как взаправдашний. А над ним, в вышине, хищный цветок кувшинообразный, с откинутой крышкой, как паук муху ловит.

— Крышкой захлопнет, соком польет да сожрет. До пяти в день. Заглянуть вечером — одни лапки. Тьфу! — брезгливо плюет техничка. Плюет за ней следом бабинька; крестясь говорит:

— Последние дни… никогда цветы мух не ели. Георгина был цветок, фуксия, бальзамины. А мухоедного цветка чтой-то мы не слыхали!

Чайному кусту с чайным листом бабинька не поверила — в цибиках чай!

А на аптекарских травах, своих, деревенских: паслен, лен, шалфей, да анис — вдруг расплакалась. Вспомнила молодость, тятенькин дом, встало живей горе вечное, затаенное…

Внучонка у бабиньки зять коммунист не крестил, а — вымолвить грех октябрил. Прочила бабинька внучку имя святителя мирликийского Николая, а вышло-то что? Не имя, а кличка, как псу:

— А-ван-гард!

Вот подступит боль к сердцу и зашепчет бабинька, хоть за ларьком своим, хоть в трамвае, хоть тут вот, над травкой родимой:

— Кому авангард, а мне Ко-лень-ка!

— Старушка-то у вас, гражданочка, больно замоскворецкая, на вечерние-б курсы ее, для слабо-грамотных, — говорит техничка, — вы это какого району?

— Пойдем до греха, пойдем Любинька, — пугается бабинька и тут опрос да отметка! Банька сегодня, лучше в баньку пойдем… Кому авангард, а мне Ко-лень-ка!

III

ВСЕМИРНАЯ БАНЯ

По субботам подбашенные ходили в баню. Была у них своя, излюбленная Всемирная баня, хоть стояла она не так близко, а в предместье, когда-то воспетом Карамзиным, ныне лысом, без чудесной березовой рощи, лишь обставленной пивными да бакалеей. Звалась баня в царское время «Дворянской» и владелец, стыдясь, без заминки перекрасить ее в «Интернационал», хватил Все-мирную!

На мужской половине любили в ней мыться фальшивомонетчики. По каким-то особым приметам, в окончательно голом виде они изловляемы были --">