Сергей Павлович Мосияш - «Без меня баталии не давать»

мне, думашь, не жалко? Мысль лелеял стол ему свой в приказе передать, на то и выучил грамоте. А оно, вишь, как обернулось.

   — Знать бы, так лепш и не учил бы.

   — Тогда б жениться не разрешили. Царь не велел городских венчать, ежели не грамотны.

   — Ох, час от часу не легче.

   — То-то и оно, куда ни кинь, кругом клин. Ему-то, злыдню, радость. А нам?

   — Кому радость?

   — Как кому? Царю. Ныне вон в Немецкой слободе у главного посла Лефорта^[4] гуляют, отъезд посольства обмывают. Двадцать третьего отъехать хотят.

   — Двадцать третьего? Дак когда ж мы соберём Васятку-то? Это ж завтра уже.

   — Кода хошь, а собери. Встань поране.

   — С ём бы слугу надо какого-никакого.

   — А где его взять? Дуньку, чё ли, пошлёшь?

   — Ну можно энтого татарчонка, который в хлеву живёт.

   — Курмашку, чё ли?

   — Ну, его. Кого ж ещё. Тут он чё? Захребетником. Хлеб зря ист. А при Васеньке б состоял, где-нито и подсобил в чём, сварить чё, сбегать за чем, сорочку простирать, кафтан починить. Да мало ли.

   — Пожалуй, ты права. Пусть Курман при Васе будет. Всё польза.

До вторых петухов шептались старые Золотарёвы о несчастье, нежданно-негаданно свалившемся на них. Евменовна всю подушку слезами умочила, виня во всём и мужа, и Дуньку, и даже царя-аспида, в един миг слизнувшего её кровинушку Васеньку.

А меж тем в Немецкой слободе во дворце Франца Яковлевича Лефорта стоял дым коромыслом. Светились все окна, играла музыка, пелись песни, стонали половицы под танцующими.

Сам царь Пётр Алексеевич сидел во главе стола и хохотал, слушая чей-то весёлый рассказ. По-за спинами гостей проскользнул к нему слуга лефортовский, шепнул на ухо:

   — Государь, вас просят выйти.

   — Кто?

   — Стрельцы. Говорят, дело срочное, безотлагательное.

Пётр поднялся, прошёл из залы в соседнюю комнату. Там два стрельца, увидев его, бухнулись перед ним ниц.

   — Государь, ты в опасности, на тебя злоумышление готовится.

   — Кто? Где?

   — Полковник Цыклер подбивает людей ныне напасть на дом сей, поджечь и в суматохе тебя убить^[5].

   — Где он?

   — Он у себя дома с заговорщиками.

   — Спасибо за новость. — Нахмурился Пётр и ушёл в залу. Там от дверей ещё, поймав на себе взгляд Меншикова^[6], кивнул ему: подойди.

   — Что случилось, мин херц? — приблизился тот.

   — Сейчас пойдёшь со мной.

   — Куда?

   — Там узнаешь. Возьми ещё Сергея Бухвостова^[7], Плещеева и ещё пару-тройку преображенцев, кто поздоровее.

Потом прошёл к Ромодановскому^[8], огрузно сидевшему за столом, наклонился, молвил негромко:

   — Фёдор Юрьевич, изволь немедля в приказ свой следовать.

   — Что так-то, Пётр Алексеевич? С утра бы уж.

   — Езжай немедля. Ныне тебе работа грядёт. Буди своих кнутобойцев.

   — Ну, коли работа, — со вздохом поднялся Ромодановский. — От неё я не бегаю.

Подошёл Лефорт, спросил:

   — В чём дело, Пётр Алексеевич?

   — Да так, ерунда, Франц Яковлевич. Продолжай веселье. Занимай гостей. Мы скоро воротимся.

В доме полковника Цыклера Ивана Елисеевича в большой горнице за длинным столом сидели стольник Пушкин Фёдор Матвеевич, боярин Соковнин Алексей Прокопиевич — старовер, родной брат боярыни Морозовой и княгини Урусовой, положивших живот свой за старую веру^[9]. Алексей Прокопиевич в упрямстве своим сёстрам не уступит. Там же были стрелецкие командиры, пятидесятники Рожин Фёдор и Василий Филиппов.

У всех них обид против Петра выше головы. У Цыклера: что не ценит его заслуг царь, после взятия Азова^[10] заставил его с полком Таганрог строить, от себя отодвинул, наградами обошёл, ко всем в гости захаживает, а к нему ни ногой. Соковнин с Пушкиным возмущены, что, не спрося их согласия, отправил царь ихних детей за границу учиться. Мыслимо ли — без отцова благословения да в такую даль. Ровно оголил стариков.

Они уж давно стакнулись, а ныне собрались решить окончательно: Петру не жить.

   — Надо так створить, — наставлял Цыклер пятидесятников. — К третьим петухам перепьются они, ни тяти ни мамы. Поджигаем гнездо Лефортово, окружаем как бы тушить. А царь там явится обязательно, он пожары не пропускает.

   — Да вон надысь в Замоскворечье, — сказал Рожин. — Я сам зрел его на пожаре, воду таскает, багром орудует.

   — И это царь, — с презреньем молвил Соковнин.

--">