Наталья Ивановна Манасеина - Царевны (с илл.)

блюдет.

Опережая государя, церковный причт с пением радостным по сеням двигается.

Заутреню и царица, и царевны, и царевич Иван все вместе, как это при Алексее Михайловиче велось, в сенной церкви Рождества Богородицы отстояли.

Мыслями тревожными мучилась Федосьюшка, выходную шубку златотканую надевая. Представить себе не могла царевна, как это после всего, что было, у них с мачехой выйдет. «Праздник такой! Первый светлый праздник без батюшки встречать станем, а мы, его дети любимые, во вражде. И с кем? Сказать страшно: с теми, кого он, родимый, больше жизни любил». В церкви старалась Федосьюшка не глядеть на мачеху.

Для праздника великого в золото и каменья самоцветные убранная, несчастнее, чем в одежде черной, она казалась.

«Господи, сделай так, Милостивый, чтобы вражда, как лед под солнцем весенним, растаяла! Смягчи их сердца», — молилась Федосьюшка, опасливо поглядывая на вытянувшихся золотой стенкой теток с сестрицами.

Они все в ту сторону, откуда крестный ход должен был выйти, мимо мачехи глядели.

«Тяжко, Господи!»

Но распахнулись двери, и словно в колокол небесный «Христос воскрес!» по сердцам ударило.

— Христос воскрес! Воскрес! Воскрес!

Каждый новый возглас все, от чего сердце камнем сделалось, как молотом дробит. Радость в расщелины ручейками пробирается.

— Христос воскрес!

Ручейки в одну могучую волну сливаются. Слились. Последнее, что осталось в сердце темного, на дне потонуло.

— Христос воскрес!

Больше радости сердце вместить не в силах. Другому о ней сказать хочется.

— Христос воскрес!

Обнимает, целует Федосьюшка мачеху заплаканную. Видит, что и сама Наталья Кирилловна, и тетки, и сестрицы, — все друг с другом целуются.

«Господи! Неужто рухнула стена, неправдой воздвигнутая?»

— И ненавидящие нас простим вся воскресением, — поет клир.

«Простим, потому что Он воскрес. Нет больше смерти. И батюшка с небес на землю на тех, кого нежданно покинул, глядит. Господи! Радость-то какая ему, что все друг друга опять полюбили».

В Золотой палате собрались все светлые, умиленные.

«Подождать бы Орьке до праздника светлого. Поглядела бы она, как хорошо во дворце вдруг сделалось. Не лампада ли хрустальчатая нежданно среди царских палат загорелась?»

— Христос воскрес! Христос воскрес!

Царь в палату вошел. Слабы глаза у него, но сердцу видна радость, всех охватившая. На пороге уже почуял Федор Алексеевич, что нет того темного, что друг от друга их всех заслоняло.

— Христос воскрес!

Трижды, по очереди, целуется он со всеми. Наклонившись к мачехе, шепчет, что поклонился он от нее в соборе Архангельском батюшке. Крепче обычного он Софьюшку целует.

— Всегда бы так. Всем вместе в любви да согласии, — тихо говорит он сестре.

«Как хорошо! Хорошо-то как!» — выстукивает сердце Федосьюшки. Яичек красных без счета раздает она всем верховым. А последнее, в руке зажатое, так и осталось.

Всем царевна дала. Больше некому. С Орей бы ей яичком последним похристосоваться. Да где же теперь Оря-то?

Рассказывала она как-то Федосьюшке, что по деревням убогим есть церковушки бедные. На свечи к образам не всегда в них денег хватает. Священник в ризе заплатанной служит. В такой церковушке, быть может, Орька Светлую заутреню слушает. А может, и возле церкви под небом стоит. Народу много, в церковь не все попадают. Это тоже Орька рассказывала.

Хорошо под небом в светлую ночь Орьке стоять. Хорошо по дорогам, весной замуравленным, ей ходить будет. Дорог без конца, и во все они стороны…

Убежали из царских палат мысли Федосьюшкины далеко, далеко. По дорогам и тропинкам, по полям и лугам за Орькой следом бежит Федосьюшка.

Великим звоном праздника Светлого колокола звонят.

«Орюшка, где ты?»

--">