Мария Степановна Бушуева - Рудник. Сибирские хроники

дрогнуло. Все. Конец. Но засветилась свечой на черном стекле окна надежда: Илья отправил прошение с просьбой перевести его на другой рудник – может, разберется начальство? Поймет, что Маляревский казнокрад?

* * *

Отец Лампии был, прямо скажем, не беден: имел две небольшие фабрики – на одной сбивали масло, на второй пекли хлеб – и состоял в купеческой гильдии. Работники, один из которых звал его втихаря не Егорычем, а Горынычем, боялись даже его тени: суров был, хоть и не зол. И когда расчеты, которые он скрупулезно вел сам, не сходились, никогда не вникал, кто прав, кто виноват – работники или приказчик, – соберет их всех разом в один кулак, вскинет его гневно и разожмет – так они от него и сыпались, точно сор, в разные стороны, тут же разносимый ветром, но после беглого хозяйского презрительного взгляда взвихренной шелухе вослед быстро заполняли образовавшиеся пустоты другие, и снова дело шло. А род свой он вел от далекого новгородского стрельца, сына боярского Ивашки Карпова; правда, отец его, Егор Тимофеевич, приехав на Алтай по торговым делам, влюбился страстно и женился на красавице дочке счетовода, прадед или даже прапрадед которого был тоже сослан вместе с другими раскольниками на Алтай из пограничной с Польшей Ветки, и потому-то их потомков, расписывающих яркими цветами свои необыкновенно чистые деревенские дома, здесь звали поляками. А сам Никита Егорович был женат на дочке горнозаводского фельдшера Еропкина, человека хоть и довольно образованного – рано умершие его родители: переселившийся на Алтай омский штаб-лекарь Андрей Васильевич Еропкин и жена его, дочь давно обрусевшего аптекаря Осипа Берга, успели дать сыну гимназическое образование, – но пьющего. Ни Карпов Никита Егорович, ни его тесть Андрей Андреевич Алтай не любили. Первого здесь держала выгодная торговля, второго – безволие. Жена Никиты Егорыча, то есть мать Лампии, считалась бы, возможно, красивой – не будь сильно щуплой, в свою нерусскую прабабку, черная и узкая, как шило, да с птичьим веком, как говаривали местные старухи: по матери своей она была корнем от мелкого джунгарского хана, то ли попавшего в плен к русским казакам, то ли разоренного ими и добровольно перешедшего на сторону победителей.

Никита Карпов первым построил в здешних местах каменный дом – одноэтажный, с необычными луковичными оконцами; на пороге этого дома Илья, только что прошедший весь курс наук в Барнаульском горном училище, а теперь порой робко мечтавший о Петербургском горном институте, и встретил свою будущую жену. Огромный сноп света тогда упал на него и, мгновенно в себя вобрав, закружил, будто в гигантской светящейся лампе. Ослеп Илья на миг от девичьей красоты: сверкнули, пронизав солнечный столп, зеленые лучи. А потом затуманились будто, помягчели изумрудные стрелы – внезапный теплый ливень промчался, и сказочно яркая радуга над горизонтом взошла…

Согласия на замужество дочери старик Карпов не дал:

– За офицера выходи, вон к тебе сватался весной сам капитан Савельев, за него я горой стою, так ты нос воротишь, а за голоштанного этого ни за что не разрешу, а против воли моей пойдешь – всего лишу, уже Александр подрастает, все отдам ему.

Но нашла коса на камень. Характером пошла дочь – ведь права мать – в отца.

– Ах так, – сказала, – лишай! Люблю и за любимого выйду, а твой капитан… как… как… как… – Она хотела подобрать слово поядовитей, да вдруг расплакалась, тут же озлилась на себя за свою слабость и горько засмеялась сквозь слезы: – Как пустая порода!

– Разрешил бы ты, отец, замуж за Илью ей пойти, – стала уговаривать его назавтра мать, – умный он, и не черной он кости, это ж видно, а отец его каков – скромный, тихий, а талант у него ведь настоящий, прадед-то его или даже дед был горный офицер, ну пусть и невеликого чину, говорят, пугачевцам бежать помог со Змеиногорского рудника, вот в рудник потом сам в кандалах и попал, лишился всего, обрек семью на жалкую жизнь, а мать его, царствие ей небесное, была младшей дочкой пономаря, правда, тот умер рано, вдова-то его, мать Ильи, в жалкой нищете детей поднимала, оттого потом второй раз за мастерового с горя и пошла, он яшму для царицы ваз резал…

– За голоштанную нищету чтоб я красавицу дочь отдал?! Никогда!

Скрипнули половицы, вроде по ним пробежал кто-то. Отозвался гудением шмель, влетевший в окно, стукнувшийся о стекло и тут же вылетевший на волю.

– Никогда!

* * *

Любили --">