Стефан Цвейг - Вальтер Ратенау

мышление его было настолько совершенно, что ему, собственно, не требовались ни предварительные обдумывания, ни обдумывания последующие, для докладов, для писем он не знал никаких тезисов, планов, черновых набросков. Вероятно, Ратенау был одним из четырех или пяти немцев (не думаю, чтобы их было больше) в 70-миллионном государстве, способных проговорить перед секретарем или случайным слушателем доклад, меморандум, статью настолько предельно законченными, что простенографированный материал без каких-либо правок можно было бы передать в печать. Он олицетворял собой постоянную готовность и непрерывную напряженность, все время находился в работе, ему чужды были пассивность, всякое смакование полученных результатов. Лишь тот, кто знал Ратенау по разговорам с ним, когда он с беспримерной быстротой схватывал суть, с чудовищной и трудно постижимой способностью понимал все взаимосвязи, только тот мог понять великую тайну его внешней жизни: у него всегда и на все хватало времени.

Ничто не удивляло меня в нем больше, чем гениальная организованность его внешней жизни. При таком многообразии интересов, при неслыханной деятельности, он был свободен и располагал временем для всего и для каждого. Поразила меня наша первая встреча, поразила и последняя. Впервые — более пятнадцати лет назад, когда я после длительного обмена с ним письмами^[8], приехав в Берлин, позвонил ему, он сказал мне, что завтра утром уезжает на три месяца в Южную Африку. Естественно, я готов был сразу же отказаться от совершенно необязательного визита, но он, очень быстро прикинув свои возможности, попросил меня прийти к нему в четверть первого ночи. Это позволило бы нам, сказал он, с приятностью пару часов поболтать. Мы встретились и говорили два или три часа: ничто не указывало на какую-то нервозность собеседника, на какое-либо волнение — он был совершенно спокоен, и это за считанные часы до отъезда на длительное время в другую часть света. Сутки были жестко распределены им, сну и беседе отводились известные часы, и часы беседы были заполнены его страстной и бесконечно увлекательной речью.

И так было всегда — к нему можно было явиться когда угодно, этот деятельный человек имел для случайного посетителя время днем и ночью, для него не существовало ни невыполненных обещаний, ни незаконченных писем, и точно так же, как в первый раз, я почувствовал эту гениальную организованность при нашей последней встрече. Это было в ноябре прошлого года, я должен был приехать в Берлин, прочесть там доклад^[9], и заранее радовался возможности побеседовать с Ратенау. Эти беседы были для меня очень ценны. В своих берлинских наездах я всегда встречался с ним. И тут я прочел в газетах, что Ратенау предстоит выполнить в Лондоне какое-то политическое поручение^[10]. Неожиданно его вырвали из частной жизни и привлекли к решению политической судьбы Германии. Разумеется, я уже не рассчитывал встретиться с ним и перед отъездом в Берлин написал ему записку, в которой сообщал, что не хочу обременять его посещением в момент, когда перед ним стоят вопросы несравненной важности для мира. А в Берлине в отеле вместо других, ожидаемых мной писем лежало единственное — от Ратенау. Он писал, что у него действительно мало свободного времени, но я обязательно должен прийти к нему в субботу вечером. Между двумя конференциями, при бесконечном количестве текущих неотложных дел мы спокойно побеседовали в его служебном кабинете на чисто абстрактные темы. А два дня спустя в половине одиннадцатого вечера в доме одного берлинского издателя^[11], где собралось небольшое общество, он в непринужденной манере беззаботного человека рассказал что-то интересное о прошедших временах, затем мы вместе ушли и поговорили по пути к Кёнигсаллее — здесь через три месяца его поразит пуля. Был час ночи, я отправился спать, а в утренних газетах прочел, что Вальтер Ратенау сегодня первым поездом отбыл в Лондон на переговоры.

Таким собранным, таким мобилизованным на работу, таким вечно бодрствующим был мозг Ратенау — за четыре часа до отъезда на переговоры, имеющие всемирно-историческое значение, решающие судьбы многих миллионов людей, человек оставался внешне непринужденным, мог позволить себе, не нервничая, отвлечься, провести какое-то время в легкой беседе. Багаж его знаний был настолько велик, понимание поставленных перед ним задач — настолько полно, что ему никогда и ни к --">