Юзеф Игнаций Крашевский - Две королевы

небрежно брошенным на него шёлковым платком складывалась картинка привлекательная и богатая.

На одном из стульев была видна пренебрежительно брошенная красивая цитра, также искусно инкрустированная, с голубой лентой. У камина, в затемнённом уголке, полуоткрытые дверцы, которые заслоняла висящая перед ними тяжёлая портьера, позволяли разглядеть в другой комнате кроватку на резных столбиках, с шёлковыми одеялами, над покрывалом которой поднимались букеты перьев.

Всё там имело впечатление мягкости, изнеженности, любви к жизни, сновидений и удовольствий. Грустная девушка среди этой роскоши и игрушек поражала как непонятное противоречие.

Вчера там всё, должно быть, было песней, счастьем, весельем, забвением грусти жизни; а сегодня?

Сегодня с безвольно опущенными белыми ручками, на пальцах которых блестели драгоценные кольца, девушка сидела как птичка в клетке, задумчивая, окаменелая.

Вечер постепенно терял яркие огни заката, отдалённые краски серели и какой-то туман, как полупрозрачная занавесь, казалось, отделяет их от смотрящей.

Одна за другой исчезали краски, стирались формы, сливались предметы – даль исчезла уже в полумраках. Только на руках отражался ещё горячий блеск солнечных лучей… и кое-где маленькие стёклышки домов сверкали как глаза чудовищ. Но девушка, казалось, либо ничего, либо мало что видит.

Вдруг или неожиданный вечерний холод на неё подул, или какая-то мысль потрясла всё существо, – она задрожала, возмутилась, приложила ко лбу руку и неслышный вздох, вырвавшийся из груди, полетел в свет. Девушка так была погружена в себя и свою грусть, что даже не слышала, правда, тихие, но всё отчётливей слышавшиеся шаги, которые из другой комнаты приближались к двери. По шелесту платья можно было угадать женщину.

Она шла медленно, ища глазами и не находя грустной жительницы этого весёлого уголка.

Она остановилась в дверях, с любопытством выглядывая из-за них, и теперь её можно было полностью увидеть.

Была это женщина средних лет, на немного дряблом и разлитом лице которой были остатки необычайной красоты. Всё, чего возраст не мог испортить и исказить, свидетельствовало о ней.

Некогда светлые волосы, глаза странного неопределённого цвета и ещё более особенного выражения, римский носик, немного полный уже подбородок, вместе взятые, делали эту физиономию похожей на какую-нибудь жену Цезаря со старой римской монеты. И выражение тоже соответствовало этому характеру.

Он был страстный, деспотичный, словно желал и бросал вызов к борьбе. Ничего мягкого, женского, доброго в эти минуты не прояснило этот профиль, полный гордости и страсти.

Голова в богатых драгоценностях и завитушках, высокая белая шея, грудь, ещё полная и правильная, сочетались с фигурой величественной и панской.

Наряд, несмотря на возраст, потому что она была уже немолодой, изысканный и, прежде всего, богатый и великолепный, показывал, что она, должно быть, относится к высшему общественному кругу. Чёрное платье, хорошо рассчитанное по цвету, чтобы увеличивало свежесть лица, бархат, атласы, кружева, шёлковые ленты и шитьё украшали богато. На её груди была золотая цепочка искусной, тонкой работы, изделие венецианских или генуэзских ювелиров, подобные украшения видны были у пояса, а белые пухлые руки так покрывали драгоценные кольца, что кончики некоторых пальцев едва были видны.

Грозно нахмуренные в эти минуты брови, сжатые бледные губы, заострённый беспокойством взгляд придавали приближающейся даме выражение, которое могло испугать слабое существо.

Но, казалось, что она пришла сюда не показывать этот гнев, который несла в сердце, шла осторожно, не желая напугать. Остановилась на пороге, словно ей нужно было подумать, стоит ли входить. Она всматривалась в задумчивую девушку, приподняв тяжёлую дверную портьеру, и стояла, стояла долго, пока, наконец, специально не покачала портьеру, чтобы дать знать о себе.

Испугавшись, девушка вскочила, ей нужно было время, чтобы вспомнить, где была. Погружённая в мысли, она утратила чувства и ощущение реальности.

Входящая дама, которая медленным шагом приближалась к ней от порога, придала минуту назад гневному и мрачному лицу неестественное, принуждённое выражение доброты и мягкости.

Но, несмотря на усилия, оно так ей не шло и было необычным для лица, привыкшего к свободному выражению резкой вспыльчивости и вспышек железной воли, что, как --">