Александр Васильевич Ежов - Преодолей себя

ведь нечаянно... Прости! Погорячился я...

Федор глядел на него с отвращением.

— Такое не прощают вовек,— сказал и отвернулся.

Он хотел было пойти, но Сапрыкин забежал к нему наперед, упал на колени:

— Не губи, Федор Иванович. Ради бога, прошу, не губи!

— Прощаю формально,— ответил Федор,— а в душе не прощу. Скользкий ты человек, Сапрыкин! Смолоду грязной пеной по чистой воде плывешь. Подавать на тебя не буду, хотя и следовало бы. Обесчестил фронтовика. Можно сказать, обокрал...

— Пальто бери, я тебе отдам. — И Костя стал раздеваться. — Я его не даром взял. Дом

у твоей тещи чинил, пуд муки дал...

— Не возьму пальто, хотя оно и мое. Носи его, раз плечи твои не горят от стыда. А вот бурки возьму: сапоги прохудились. Бурки тоже мои...

Сапрыкин не знал, что делать — то ли снимать, то ли нет: как пойдешь босиком по снегу?

— Разувайся, да побыстрей,— торопил Федор, — Иль тоже за муку обувку-то у Спиридоновны выменял?

— У нее, у нее купил. Может, пальто возьмешь? — начал торговаться Сапрыкин. — Без обувки-то как?

— А как хошь.

Костя нехотя разулся, подал Федору бурки и снова спросил:

— Так подавать не будешь, Федор Иванович?

— Сказал — нет, значит, не буду. — Помолчал, добавил:— А ну, марш отсюда! Чтоб с глаз долой!

Сапрыкин не уходил, стоял и смотрел на него, хотел что-то еще сказать.

— Ну, что? — спросил Федор.

— Не виноват я перед тобой, Федор Иванович. Совсем не виноват.

— Ну, давай иди, чтоб больше тебя не видел.

Костя потрусил мелкой рысцой. Ноги его, обтянутые шерстяными носками, печатали на рыхлом снегу следы из крученых ниток.

Глава двадцать восьмая

Когда Настя родила и ей сказали, что мальчик, она испытала такое чувство, какое не испытывала никогда раньше: это — чувство материнства, чувство сопричастности к чему-то новому, еще не изведанному и таинственному. Она поняла, что стала матерью, и вместо радости почему-то к ней пришло неизбывное беспокойство, и это мучительное состояние неопределенности особенно мучило ее. Когда она услышала резкий, пронзительный крик ребенка, сердце зашлось, сжалось неуемной болью: этот маленький, живой, розовый комочек, который держала няня, был ее сыном.

— Сынок, сынок,— сказала няня и повернула младенца к матери: — Радуйся, сын!

Настя слабо улыбнулась и закрыла глаза: все в ней еще переламывалось болью, поясница ныла и в животе были рези — везде боль, и так хотела бы она в эти минуты забыться и уснуть глубоким сном.

На другой день разговаривала с медицинской сестрой Глашей, первым делом спросила:

— Он приходил?

Сестра уже знала, о ком она спрашивает, немного подумав, ответила:

— Приходил.

— Ну, и что? — спросила Настя, и сердце снова зашлось, застучало сильно, тревожно.

— Странный какой-то. Вроде бы ненормальный.

— Спрашивал что?

— Спрашивал, как жена. Сказала, что родила мальчика, сына.

— Так и сказала? А он?

— Что он? Зашатался и на улицу выскочил как чумовой.

Настя лежала ни живая ни мертвая. И все думала, думала, терзалась муками и не могла уснуть. Ночью в полузабытьи видела Пауля, видела словно бы в последний раз, словно бы там, на улице латышского городка, слышала его последний приказ: «Настя, беги! Спасайся!..»

И она бежала, повинуясь его приказанию, снова плутала по огородам, ждала его и не дождалась... Так ушел он от нее и остался с ней уже в новой своей ипостаси, в ребенке, которого она родила... И от этой мысли, что она точно бы воскресила из мертвых своего возлюбленного, ей становилось легче, она дышала свободней, к ней приходила тихая радость. И с этой тихой радостью она засыпала, счастливая и в то же время несчастная, виноватая перед тем, который вернулся. Что он скажет? Какое примет решение? Она задавала сама себе эти вопросы и готова была в эти горькие минуты умереть.

Но был ребенок, ее ребенок, и она понимала, что должна ради него жить, только ради него. Услышав плач младенца, всякий раз вздрагивала, сердце замирало то ли от счастья, то ли от неуемной боли, и этот пронзительный крик

--">