лежал прямо против Романцова. Где? Хотя Романцов и думал о Нине, но неотрывно глядел на вражеские траншеи. Это был тот благотворный автоматизм наблюдения, который возникает в солдате лишь после долгих месяцев непрерывной тренировки. И он знал, что в траншеях немецкого снайпера не было.

Сжавшись в комок, он лежал на песке и бормотал:

— Погоди, погоди… Немцы ночью вырыли из передней траншеи в мою сторону узкий ров — «ус». Землю они, конечно, унесли в мешках, чтобы не было бруствера. Но я и без бруствера заметил бы этот «ус», ведь здесь не больше ста пятидесяти метров. Значит, «ус» закрыт от меня каким-то высоким предметом…

Он счастливо улыбнулся! Пень! Перед немецкими траншеями был широкий пень, прочно впившийся, в землю узловатыми корнями. Он был похож на огромного краба, уродливо растопырившего клешни.

Романцову было приятно, что он разгадал вражескую уловку. Значит, немецкий снайпер по вырытому ночью мелкодонному ровику прополз к пню. Вероятно, он под самым пнем и оборудовал себе огневую позицию. Схватив ком земли, Романцов швырнул его в траву. Сразу же грянул выстрел. Немец услышал шорох, он был близко. За пнем!

Лето было жаркое, и Романцов подумал, что бронебойнозажигательными пулями ему удастся поджечь пень. Путаница зеленых ветвей кустарника укрыла его. Он отполз влево, к заросшему зеленоватым мхом камню. Он выстрелил пять раз, и пять раз он слышал глухой удар пули о что-то твердое, словно о броню. Он длинно выругался и сердито ударил кулаком по земле. Что за чертовшина! В этот миг короткая, резкая боль пронизала его левую ногу. Пуля немецкого снайпера сорвала каблук сапога и обожгла пятку.

Ему пришлось забиться за камень. Через минуту с какой-то виноватой улыбкой он сполз в овраг.

* * *

— Самое неприятное не то, что немецкая пуля оторвала каблук на твоем сапоге, — медленно сказал ефрейтор Курослепов, — а то, что в засаде ты думал о Нине. Сколько раз я говорил: у снайпера в засаде должна быть одна мысль, одна цель — найти и убить немца!

Он сидел на нарах и, неуклюжа сжимая сильными пальцами иглу, пришивал заплатку к рубахе.

— Я тебе рассказал все откровенно, а ты ругаешься. — проворчал Романцов. Он сердито посмотрел на широкое, морщинистое, с отвислыми щеками лицо ефрейтора.

— Ты меня не понял. Я говорил о самодисциплине. Не трудно быть дисциплинированным бойцом, когда весь день рядом с тобою лейтенант или старшина. А в снайперской засаде ты один. Один! И грош тебе цена, если ты не можешь в это время управлять своими нервами. Кроме того, я не склонен к сентиментальности, — грубовато сказал Курослепов. — Когда ко мне прибегал плачущий Андрюшка и жаловался, что его побили мальчишки, я брал ремень и хладнокровно порол племянника. Порол и говорил: не реви, подлец, не жалуйся, а сам лучше дерись!

— Хороша педагогика! — фыркнул Романцов.

Он снял сапог и осмотрел торчащие из подошвы гвозди.

— Как бритвой срезал! Пр-роклятый немец! Влеплю я пулю в его лоб!

— Это легко сказать и весьма трудно сделать!

— Ты думаешь?

— Да.

— Броневые шиты?

— Разумеется!

Они понимали друг друга с полуслова. Курослепов аккуратно сложил рубаху, спрятал иголку и нитки в вещевой мешок.

— Меня раздражают статейки в газетах, где немцев обзывают дураками и идиотами. — Он усмехнулся. — Конечно, они и есть дураки. Но в несколько ином плане… Снайпер Сережа Романцов убил в августе на одном участке двадцать три немца и наивно вообразил: завтра и послезавтра он будет здесь так же легко убивать фашистов. Но немцы не такие уж дураки, и все вышло по-другому.

— Они не видели меня! — запальчиво сказал Романцов.

— Да-а, вчера они еще не видели тебя. Но вместо одного наблюдателя они выставили трех. Или восемь! Не знаю. А сегодня в засаду вышел первоклассный немецкий снайпер. Не случайно они оборудовали для него такую надежную позицию.

— Я ночью приползу и украду щиты!

Курослепов рассмеялся:

— Глупо! Они установят новые. Иди. Сережка, к сапожнику.

Романцов спрыгнул с нар, поправил пилотку и решительными шагами пошел к командиру взвода.

В землянке лейтенанта Суркова было тихо. Старательно заправленная койка белела у стены пикейным одеялом. На дощатой стене висел портрет Сталина, фотографии киноактрисы Орловой и двух дочерей лейтенанта: пухлых, тяжелогубых девочек с широкими бантами в светлых косах.

— Иди, — сказал Сурков, --">