Лидия Алексеевна Чарская - Не ко двору

их молоточками работают еще усерднее в ее мозгу… Шатаясь, бредет она в спальню.

Ночь — долгая, как вечность, как вечность томительная ночь… И нет ей конца… Темные сны граничат с кошмарами… Темные кошмары граничат со снами.

Она видит толпу серых шинелей… Кучку офицеров в стороне… Что-то безобразно распростертое на земле. Какая-то груда прутьев… Она содрогается во сне, поняв их значение… Кровь на теле лежащего… Стоны и вопль, заглушённые барабанным боем…

— Дисциплинарный батальон, — четко выговаривает воспаленный мозг и вся она обливается холодным потом.

Потом бледное, искаженное лицо Иванова… Он сидит на барабане и говорит скоро, скоро, вытирая со щек слезы и кровь:

— Не спасла-таки… не спасла от гибели, от срама, а как обещала… Мне что… Невеста осталась… не успели греха прикрыть… Погибла ни за что девка… А ты могла спасти и не спасла… Сраму побоялась… Себя пожалела… А сама про жертвы толковала. О, подлая! Как и они подлая! одного, знать, с ними поля ягода! Дьяволы, дьяволы, вы все дьяволы!

— Бойницкий, Бойницкий! Где он? — кричит, мечась по постели, Ирина. — Сюда, сюда, скорее, пока не поздно! Спасите его… невесту… ребенка. Скорей к командиру… Спишите, во имя Бога, Бойницкий!

А ночь равнодушная и молчаливая и безжалостная скользит над сонной землею…

И нет ей дела до измученной тоненькой женщины, обливающей подушки слезами и потом и до несчастного заключенного, проводящего последние часы под мирной кровлей полковой гауптвахты.

— Ира! Ты приказала разбудить себя. Сейчас проведут Иванова, — слышится сквозь сон голос Звягина. Она быстро вскакивает и садится на постели. Ее глаза совсем не сонные смотрят бодро и трезво куда-то мимо него.

— Ира, дорогая, сейчас проведут Иванова. Ты велела разбудить себя, чтобы посмотреть на него из окошка, — повторяет он, думая, что она не слышишь.

Она смотрит все также… и точно прислушивается… Потом прикладывает к голове своей белый, тонкий, слабый, как у ребенка палец, сдвигает брови и… смеется. Сначала тихо, тихо, потом громче и громче и вдруг разражается неудержимо звонким хохотом, от которого делается холодно и жутко на сердце.

— Как проведут? Разве ты не знаешь? Его простили! Да простили, — говорит она с трудом удерживая приступы смеха. — Ты ничего не знаешь? О, это смешная история! Отчего ты не смеешься?

— Что с тобой? Ради Бога, что с тобой, моя Ира? — почти стонет Звягин, смутно угадывающий истину.

— Простили… простили, — твердит она все трое простили: и Бог, и командир, и Бойницкий.

И опять хохот. Жуткий, неудержимый.

Под окнами, стуча сапогами и прикладами, прошли солдаты… В воздухе протрещала чистая дробь барабана. Приговоренный поднял исхудалое лицо к окну Звягинской квартиры и медленно перекрестил воздух. В этом тихом благословении солдатика заключалась и благодарность и признательность, и мольба за ту, которая так горячо вступилась за него.

И он перекрестил ее, не зная чего просить ей у Бога.

Просить было нечего, кроме вечного покоя и тихого мира… Нервная горячка сделала свое дело…

Когда через три дня ее хоронили, весь полк с полковыми дамами присутствовал на обряд у открытой могилы высокой, тонкой женщины… Ее муж рыдал, как безумный.

— Непонятная, — говорила толстая капитанша худенькой поручице. — Она, душечка, всегда была непонятная.

— Да и не ко двору она нам была, — заметила тонкая, как жердь, супруга полкового доктора.

— Не ко двору, не ко двору! — затрещали дамы. — Не ко двору, — просвистел резкий октябрьский ветер.

— Не ко двору, — зашептали вечно зеленые верхушки сосен…

— Не ко двору! — разнеслось далеко… далеко…

Бойницкий был сосредоточен и бледен…

--">