Сергей Терентьевич Семенов - Левониха

подвозящие снопы телеги. Баба и очувствоваться не могла, как ее ткнули в работу, на которой она и простояла вплоть до обеда без передышки.

После обеда некоторых из поденщиц послали оправлять ометы с соломой. Попала туда и Левониха. Ее послали с какой-то бабой наверх принимать огребки. За работой бабы разговорились.

– - Ты откуда? -- спросила Левониха товарку.

– - С Лукина, -- ответила баба.

– - С Лукина-a? -- протянула Левониха (из Лукина была взята Катерина). -- Далеко же ты забралась!

– - Что за далеко. А ты ближе неш?

– - Я с Гордина.

– - Знаю, там у нас бабочка отдадена, Катериной звать. Как-то она там поживает?

У Левонихи дрогнуло сердце: спрашивали про ее сноху. Ей захотелось пустить в ход лукавство, и она решила не открывать своего родства. Притворно равнодушным тоном Левониха проговорила:

– - Да живет, родила недавно.

– - Ах сердечная! -- затужила вдруг баба. -- Теперь еще хуже пойдет ее житье: свяжет ей ребенок руки и ноги.

– - А другие-то неш не родят? да живут ведь…

– - Другие-то живут у людей, а эта, говорят, к таким идолам попала, словно в Сибирь.

У Левонихи как будто остановилась кровь в жилах, и в горле ее перехватило. Слова товарки ее ошеломили. Еле-еле она преодолела себя и пересохшим голосом, едва ворочая языком, проговорила:

– - Чем же Сибирь? У них, кажись, житье хорошее.

– - Ну, какое хорошее! Они, говорят, все не как люди… Всем домом командует свекровь, а она сущая ведьма. Напала на такую бабочку. У нас от ней в девках никто худого слова не слыхал, им завидовали, что такая сноха-то попадает, а они вот как дело-то поворотили.

– - Это, матушка, дело мудреное, -- поджимая губы и деланно спокойным голосом проговорила Левониха. -- Може, что одному счастьем-то кажется, другому вовсе несчастье… Это дело тоже надо рассудить.

– - Знамо, рассудить. Люди с рассудком так и делают, а это видно, что без рассудку -- с первых же дён напали на человека. Какие же это люди?..

– - Вот то-то и оно-то! Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу, -- опять проговорила Левониха.

– - Эту беду-то кто хошь разведет, -- не замечая смущения Левонихи, продолжала ее товарка. -- Коли они хорошие люди-то, погодили бы на первых порах взыскивать всякую промашку; одумается баба, сама поправится, а это видно, что сами негодные…

– - Они дом соблюли, живут, ни в чем не нуждаются. У всякого ли это найдется?

– - Дом соблюли, а порядку не завели… Как-то по лету Катерина была у своих, так она плакала, плакала; стало быть, это не от сладости… А тогда на кой шут ихнее добро и дом…

IV

Кое-как Левониха докончила день, получила квиток и побежала домой. Ей очень хотелось идти домой одной. Она нарочно отстранилась от своих деревенских баб, бывших на поденщине, и переждала, когда они ушли. Когда они скрылись из виду, тогда пошла она. Лишь только она очутилась в поле, как наплыв вызванных разговором чувств стал проситься наружу, и она уж начала думать вслух:

– - Что говорят-то про нас добрые люди… Вот как они нас ценят! Нас не знают, а про нас знают… И откуда это только известно?..

Левониха чувствовала, что грудь у ней заложило и что-то тяжелое, нехорошее подступает к самому горлу. Не только в своей деревне, а и в других ей приходится слышать себе такую оценку, и эта оценка страшно ее уязвила. "Дом соблюла, а порядка не завела". Какой же им еще порядок? Нешто этого мало? У кого другого это-то есть?.." И она опять стала перечислить в уме, как кто живет в деревне, и опять выходило, что у них лучше, чем у кого бы то ни было. Левониха ясно видела это, но сердце ее что-то грызло, и ее душила томительная тоска.

"И откуда все это узнали только? Кто это про нас так говорит?.."

Течение мыслей Левонихи остановилось, в ней точно что прорвалось, даже дрожь у ней прошла по телу и пробежала по рукам и ногам.

– - Знамо кто! -- вслух подумала она. -- Кому ж больше, как не Катюшке? Ходит к своим-то и вяколит незнамо что, вишь, плакала летом!.. Ей ли на нас плакаться?

Старуху охватила жгучая злоба, и из уст ее полилась яростная брань. Она честила невестку; желала ей и скорчиться в три погибели, и не видать ей своего детища счастливым, и самой желала весь век слезы утирать.

Досада разошлась в ней до бешенства; она не могла уж больше идти, остановилась, злобно плюнула и проговорила:

– - Тьфу ты, паскудница, и думать-то про тебя не хочется!

В груди ее еще больнее заломило, совсем сперлось дыхание, и ей стало тяжело идти. До деревни было недалеко, в туманных --">