Аркадий Тимофеевич Аверченко - Чудеса в решете

гуляешь?

— Да такъ себѣ.

Онъ помолчалъ, подозрительно оглядывая меня.

— А ты за кѣмъ стрядаешь?

— Да не за кѣмъ.

— Ври!

— Накарай меня Госп…

— Ври больше! Ну? Не будешь же ты здря (тоже словечко) шляться по нашей улицѣ. За кѣмъ стрядаешь?

И тутъ сердце мое сладко сжалось, когда я выдалъ свою сладкую тайну:

— За Кирой Костюковой. Она сейчасъ послѣ ужина выйдетъ.

— Ну, это можно.

Онъ помолчалъ. Въ этотъ теплый нѣжный вечеръ напоенный грустнымъ запахомъ акацій, тайна распирала и его мужественное сердце. Помолчавъ спросилъ:

— А ты знаешь, за кѣмъ я стрядаю?

— Нѣтъ, Аптекарѣнокъ, — ласково сказалъ я.

— Кому Аптекарѣнокъ, a тебѣ дяденька, — полушутливо, полусердито проворчалъ онъ. — Я, братецъ ты мой, стрядаю теперь за Лизой Евангопуло. А раньше я стрядалъ (произносить я вмѣсто а — былъ тоже своего рода шикъ) за Маруськой Королькевичъ. Здорово, а? Ну, братъ, твое счастье. Если бы ты что-нибудь думалъ насчетъ Лизы Евангопуло, то…

Снова его уже выросшій и еще болѣе окрѣпшій жилистый кулакъ закачался у моего носа.

— Видалъ? А такъ ничего, гуляй. Что жъ… всякому стрядать пріятно,

Мудрая фраза въ примѣненіи къ сердечному чувству

* * *

12 ноября 1914 года меня пригласили въ лазаретъ прочесть нѣсколько моихъ разсказовъ раненымъ, смертельно скучавшимъ въ мирной лазаретной обстановкѣ.

Только что я вошелъ въ большую, уставленную кроватями палату, какъ сзади меня, съ кровати послышался голосъ:

— Здравствуй, фрайеръ. Ты чего задаешься на макароны?

Родной моему дѣтскому уху тонъ прозвучалъ въ словахъ этого блѣднаго, заросшаго бородой раненаго

Я съ недоумѣніемъ поглядѣлъ на него и спросилъ

— Вы это мнѣ?

— Такъ-то, не узнавать старыхъ друзей? Погоди попадешься ты на нашей улицѣ, — узнаешь, что такое Ванька Аптекарѣнокъ.

— Аптекаревъ?!

Страшный Мальчикъ лежалъ передо мной, слабо и ласково улыбаясь мнѣ.

Дѣтскій страхъ передъ нимъ на секунду выросъ во мнѣ и заставилъ и меня и его (потомъ, когда я ему признался въ этомъ) разсмѣяться.

— Милый Аптекарѣнокъ? Офицеръ?

— Да.

— Раненъ?

— Да. (И, въ свою очередь): Писатель?

— Да.

— Не раненъ?

— Нѣтъ.

— То-то. А помнишь, какъ я при тебѣ Сашку Ганнибоцера вздулъ?

— Еще бы. А за что ты тогда "до меня добирался"?

— А за арбузы съ баштана. Вы ихъ воровали и это было нехорошо.

— Почему?

— Потому что мнѣ самому хотѣлось воровать.

— Правильно. А страшная у тебя была рука, нѣчто въ родѣ желѣзнаго молотка. Воображаю, какая она теперь…

— Да, братъ, — усмѣхнулся онъ. — И вообразить не можешь.

— А что?

— Да вотъ, гляди.

И показалъ изъ-подъ одѣяла короткій обрубокъ.

— Гдѣ это тебя такъ?

— Батарею брали. Ихъ было человѣкъ пятьдесятъ. А насъ, этого… Меньше.

Я вспомнилъ какъ онъ съ опущенной головой и закинутой назадъ рукой, слѣпо бросался на пятерыхъ, — и промолчалъ.

Бѣдный Страшный Мальчикъ!

* * *

Когда я уходилъ, онъ, пригнувъ мою голову къ своей, поцѣловалъ меня и шепнулъ на ухо:

— За кѣмъ теперь стрядаешь?

И такая жалость по ушедшемъ сладкомъ дѣтствѣ, по книжкѣ "Родное Слово" Ушинскаго, по "большой перемѣнѣ" въ саду подъ акаціями, по украденнымъ пучкамъ сирени, — такая жалость затопила наши души, что мы чуть не заплакали.

123

--">