Александр Валентинович Амфитеатров - Скиталец

бродяжничество… Из Киева-то меня домой этапным порядком… беспаспортного. Батька со стены вожжи снял, учил-учил, инда со спины вся шкура слезла… Спрашиваю: «А что моя Варька?» — «Как же, — говорит, — станет она тебя, беспутного, дожидаться! за лавочника пошла». Что же! не судьба, значит, — давай ей Бог счастья!

— А не мало, надо полагать, вы видали на своем веку?

— Привел-таки Господь. Здесь, на Кавказе, я всякую тропку знаю. По всем аулам у меня приятели. Еще здесь не так, а вот как Гудаур ^[1] перемахну, пойду Хевским ущельем, в Гудашаури ^[2] заверну, на Сионе ^[3] остановлюсь, — там меня Боже мой как любят! Чудной народ! бедны — аж смотреть жалко, земля, кроме ячменя, ничего не родит, лета нет, за дровами в Капкой ^[4] за шестьдесят верст с одной арбой ездят… Это вы рассудите только, господин: шестьдесят верст — день, назад — другой, скотина мореная, у самого брюхо от голодухи подтянуло, потому, кроме чурека, он другой пищи по неделям не видит, а дровишек привезет охапку, на четыре топки, больше не осилить карманом за один покуп. Скудный народ! А добрый! — придешь к какому из ихнего брата — рад: чурек положит, мацони ^[5] поставит, вина раздобудет, пожалуй, и барана заколет… душу заложит, а угостит!.. Я, как в Сионе к Михо — охотник, кунак мой — заверну, так и говорю: уговор, Михо, — вино твое, баран мой… Что их разорять! помилуйте!.. Довольно их беки душат: жирные черти, из духана не выходят…

— Куда же вы теперь пробираетесь?

— На Яик хочу пройти. Аккурат к осенним ловлям там буду…

— Вы бывали там раньше?

— Бывал. Хороший народ. Насчет табаку только строги, а то ничего, не гнушаются нашим братом… Другие старообрядцы есть такие, что компанию с тобой водить водят, но все-таки за стол с тобой не сядут, а коли сядут, так свою посуду поставят: когда же я жил у казака, на Урале, то мы из одного стаканчика водку пили. Но курева не любил; чуть увидит, что курю, не то что в горнице, а хоть во дворе, на заваленке, — сейчас заругается. «Ты, говорит, Москва, чем небо коптить, шел бы лучше в горницу, да мы бы с тобой по чернушке выпили, благословясь»…

— Я думаю, в ваших странствиях вы имели немало приключений?

— То есть как это?

— Ну… например, нападали на вас разбойники, дикие звери?

— Мало… Злодей на меня с оглядкой лезть должен, вид у меня, как сами изволите заметить, сурьезный. Однако бывало. Давно, лет пятнадцать тому назад, верстах в двадцати пяти от Капкая, заарканили меня ингуши. Обобрали. Денег на мне нашли двадцать пять копеек. Рассердились. «Сказывай, что ты за человек!» Говорю им по-татарски: «Известно какой. У вас Бог, у меня Бог, все мы Его дети». — «Мы тебя не отпустим: на тебе сапоги хорошие… у тебя в городе деньги есть! посылай в город за деньгами — жив будешь, а не то — горло резать будем». — «Денег у меня нет, — говорю я, — а горло резать ваша воля…» Однако резать меня они не захотели, а выдумали такую штуку: разложили навзничь, один сел на грудь, другой на ноги, а третий настругал тонких колышков, да и ну шашкой забивать их мне под ногти… Боль, скажу вам, нестерпимая — однако я молчал… три пальца мне разбойники испортили на левой ноге!

— Как же вы избавились?

— Из ихних один вступился… жалко, что ли, ему стало меня; молодой такой мальчишка!.. Уж если, говорит, этот человек муку терпит и про деньги молчит, должно быть, и впрямь их у него нет!.. Отпустим его… он хороший человек, по-нашему умеет, про Бога говорит. Долго спорили, однако отпустили. «Только, — говорят, — смотри, начальству на нас не доказывай». — «А что мне доказывать? Ступайте с Богом!» Сели на конь, гикнули и уехали; сапогов, однако, не отдали. Я колышки из-под ногтей повыдергал, пролежал ночку в кустах, чтобы нога отошла, да потихоньку на другой день поплелся дальше: в Екатеринодар мне было нужно…

— И вы не жаловались?

— Зачем же-с? Ведь их бы все равно не поймали, а если б и поймали, лучше разве стало бы мне от того, что их в тюрьму посадили? Большого вреда ведь они мне не нанесли, отца с матерью не лишили. Надо рассуждение и жалость иметь: эти горцы народ необразованный, воздух любят… иной на воле богатырь богатырем, а взаперти его через две недели и не узнаешь: муха крылом перешибет! Тюрьма ест ихнего брата. Я в Ставрополе арестантика одного навещал, татарина — кунак мой, хороший человек — так, по глупости попал: конокрада убил, да чем бы его, как водится, в балку куда-нибудь, в степь стащить, сам пошел и объявился по --">