Сергей Львович Львов - Друг моего детства

видел таких черных волос и таких ярко-синих глаз. И я не мог сразу смотреть на доску, на которой было написано решение задачи, к себе в тетрадь и на Марину, чтобы поймать ту секунду, когда она обернется. К концу уроков у меня в голове все перемешалось, и я твердо знал только одно: страшно завидую Вове Михайлову. Никому никогда так не завидовал!

А Вова обращал внимание на свою соседку недолго. Он замечал ее ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы научиться рисовать ее. Он рисовал ее на промокашках, на листках, вырванных из тетрадок, на полях учебников, на доске. На каждом следующем рисунке он делал ее глаза все больше и больше, так что постепенно они заняли все лицо, а ресницы - все длиннее и длиннее, так что они стали упираться в края промокашки, в текст учебника или в верх доски, а черные волосы - все курчавее и курчавее. И чем больше он делал глаза, чем длиннее ресницы, чем курчавее волосы, тем больше становилось сходство. Девочки, которые вначале сердились, что Вова все время рисует Марину, перестали сердиться, а потом начали посмеиваться над этими рисунками, и Марина вдруг обиделась. Тогда Вова признался мне, что она ему надоела. Он не понимает, почему я злюсь, что она сидит с ним, и неужели я хочу с ней Дружить. Если хочу, могу пересадить ее на свою парту.

Поверить этому было невозможно!

Месяц я завидовал Вове, а он, оказывается, не только не рад, что сидит с такой девочкой, но даже удивляется, что я ему завидую, хотя я думал, что этого не заметил никто. И еще оказалось, что Вова тоже надоел Марине. И все разрешилось очень хорошо. Федя Бычков, который сидел рядом со мной, согласился пересесть к Арсику Хачатрянцу, Они вместе строили модель дирижабля, и им было о чем поговорить на уроках. А Марина пересела ко мне.

Несколько дней каждое утро я шел в школу со страхом. Мне казалось, что Вова спохватится и позовет ее вернуться, или Анна Васильевна рассадит нас, или Марина передумает. Не может быть, чтобы и дальше все шло так. Но дальше стало еще лучше.

Помню день, когда я домой бежал бегом. В душе было такое чувство радости, что казалось, ей там не поместиться. И даже дышать трудно, нужно быстро идти, нужно бежать, лететь нужно, только тогда можно вынести эту радость. Нас с Мариной выбрали в редколлегию... Мы можем вместе оставаться в школе - переписывать и наклеивать заметки, рисовать заголовки. И когда мы сделаем один номер и вывесим его, счастье не кончится. Можно будет приниматься за следующий!

Наша школа помещалась в Леонтьевском переулке. Она до сих пор стоит на том же самом месте. Только переулок переименовали, он теперь улица Станиславского. Я жил далеко от школы - на Садово-Триумфальной, а Марина поближе - в Ермолаевском. Каждый день мы возвращались из школы вместе. Мы сворачивали в Гнездниковский и проходным двором - этого двора уже давно нет - выходили на Тверской бульвар и шли по нему до памятника Пушкину. Памятник Пушкину еще стоял на старом месте. На дорожках бульвара лежали темно-бурые листья. Сторожихи сгребали их граблями в кучи и поджигали. Листья медленно тлели. Над ними поднимался пахучий дым и дрожал нагретый воздух. Медленно проходили мы кусочек бульвара от железной вертушки до памятника Пушкину. Тут мы сидели на скамейке под старыми чугунными фонарями или поворачивали в другую сторону и шли до серой глыбы памятника Тимирязеву и опять возвращались к Пушкину.

Марина рассказывала мне о Керчи, где жила, пока ее родители не переехали в Москву и не привезли ее с собой. О городе, где улицы круто поднимаются в гору. Там у них рядом с домом был маленький виноградник. На винограднике они выкопали глиняную вазу, и ее папа сказал, что ваза пролежала в земле тысячу лет. Она привезла с собой черепок от этой вазы.

- Покажу его тебе, когда придешь в гости, - пообещала она.

Она рассказывала, а я слушал. Некоторые слова она выговаривала иначе, чем их произносят у нас в Москве, а некоторых ее слов я не знал вовсе. Этими словами назывались ветры, которые дуют в Керчи, рыба, которая ловится в Керчи, виноград, который растет в Керчи. Я еще никуда не уезжал из Москвы, не видел ни моря, ни гор. И я чувствовал - никто не может так говорить, как Марина, и я знал - никто, кроме нее, не приехал из такого города, ни у кого нет такого голоса, таких ударений в словах, таких глаз...

Она рассказывала о керченском базаре, где продают мидий и крабов, винные ягоды, миндаль и вино, о городе, где рядом живут и русские, и татары, и евреи, и греки, и --">