Борис Александрович Лазаревский - Бедняки

он ушёл в буфет и заказал подошедшему лакею отбивную котлетку. Справа от него поместилась целая компания. Ужинавшие громко разговаривали и смеялись. Центром соседнего стола, по-видимому, была сильно декольтированная, сидевшая спиной к Бережнову, дама. Рядом с нею наклонился над столом пожилой господин с пробором посреди головы и с утомлённым деловым выражением серых выцветших как старые обои глаз. Левее дамы раскачивался из стороны в сторону и чему-то смеялся инженер-путеец Червинский. Его дочь, молоденькая, недавно вышедшая замуж, но уже не жившая с мужем и тоже сильно декольтированная, нехотя отвечала на вопросы присоседившегося чиновника канцелярии губернатора.

II

И Бережнов сразу вспомнил тот город, в котором десять лет назад ещё учился в гимназии, и длинную, обсаженную тополями улицу, спускавшуюся к базару, и двухэтажный красного кирпича дом, стоявший на этой улице. В верхней квартире жил доктор Новиков с женой и дочерью Соней. Нижний этаж занимал сам домовладелец, купец Припасов. Обе семьи по своему строю резко различались.

Наверху вставали поздно и обедали в шесть часов. Все комнаты там были устланы как в вагоне мягкой клеёнкой, и потому казалось, что и без того молчаливая Соня и её мать не ходят, а плавают по воздуху. Доктор имел самую большую практику в городе и, кроме как в приёмные часы, никогда не бывал дома. Окна у Новиковых отворялись даже зимой, и в комнатах всегда было прохладно. Подруги к Соне ходили редко, и сама она, несмотря на полную свободу, которая ей давалась, нигде не бывала.

В доме было много книг и журналов, но Соня их не читала, а больше сидела за учебниками. Всегда немного вялая и бледная, с тёмно-синими глазами и длинными ресницами, тринадцати лет физически она уже развилась в женщину. Отец и мать никогда не знали, что делается у неё на душе.

На нижнем этаже вставали в шесть часов утра. Целый день там раздавались громкие голоса и слышался топот детей, которых было семь. В праздники вставали ещё раньше и непременно пекли пирог, запах луку и тушёной капусты слышался даже на парадной лестнице. Форточек никогда не отворяли, и зимой в квартире было так же душно как и летом. Практика давала доктору Новикову не больше семи тысяч в год; а годовой оборот Припасова превышал сто тысяч, но, побывав в обеих квартирах, каждый бы сказал, что доктор вероятно богаче чем домовладелец. Общего в этих двух семьях было только то, что и там и там родители никогда не интересовались тем, о чём думают и чего хотят их дети. Со старшим сыном Припасова, Серёжей, Бережнов учился с первого класса гимназии и они несколько лет подряд просидели на одной парте. Вместе остались на второй год в четвёртом классе и затем перешли в пятый.

Кроме деда, отставного полковника, доживавшего свой век на хуторе в другой губернии, у Бережнова родных не было, и во всё пребывание в гимназии он жил или, как говорили в городе, «стоял» на квартире у учителя чистописания Смирновского. Помещался он в отдельной комнате, одиноко и самостоятельно как студент, и единственным близким для него существом был Серёжа Припасов.

Встречаясь утром, они сейчас же делились впечатлениями минувшего вечера, если не проводили его вместе. Товарищи подсмеивались над этой дружбой и называли их мужем и женой. Подвижной, предприимчивый, решавший всё с одного слова и окончательно, Припасов в трудные моменты советовался с Бережновым и давал иногда ему прочитывать свои дневники. До пятого класса в тетрадках Серёжи то записывались впечатления после прочитанных книг, то сыпались ругательства на нелюбимых учителей, то выражалось глубокое горе о том, что ни отец, ни мать не умеют и не желают его понять. Когда Припасов перешёл в шестой класс, ему было восемнадцать лет. Дневники стали осмысленнее. Появились рассуждения на религиозные темы. Видно было, что его мучает вопрос о возможности существования после смерти души каждого человека как отдельного индивидуума. Часто выражалась радость о том, что его сочинение оказалось одним из лучших в классе. Потом пошли отрывки о чувствах к какой-то Маше, временно жившей у них в семье в качестве домашней швеи. Он описывал эту девушку как необычайно чистое существо и бранил себя за испорченность, выражавшуюся в том, что, взяв Машу только за руку, уже чувствовал усиленное сердцебиение, задыхался и должен был делать невероятные усилия, чтобы удержать себя от желания её обнять.

В один из дней в --">