Валентина Алексеевна Дорошенко - А потом изучу испанский...

такая: я добьюсь чего хочу! Английский я лучше нашего «тичера» знаю, сейчас вот французский начала, а через годик займусь испанским или итальянским. Буду, как Чачина мать, переводчиком. Но чтобы всю жизнь на мелочах экономить?! Этого не будет.

Но что-то мешало мне пожалеть мать до конца. Сама не понимаю, что. Может, этот ее взгляд, обращенный не на меня, а куда-то в сторону, через окно, на заснеженные деревья во дворе. Может, весь ее вид: слишком отрешенный, чересчур далекий и от этой комнаты, и от моих забот.

Все в ней — от русых волос, повязанных зеленой косынкой, до зеленых войлочных шлепанцев с истертыми напрочь задниками — излучало какую-то мягкость, умиротворенность. Словно она была всем довольна в этом мире: и зарплатой, и жизнью. Впрочем, я догадываюсь, из-за чего все это. «Из-за него, Олега», — вычислила про себя с компьютерной точностью и сказала:

— Нечего было детей рожать, раз не можете их как следует одеть, — а про себя подумала: «И воспитать».

Мать отвела взгляд от деревьев. В глазах ни гнева, ни возмущения. Ничего, кроме все той же отрешенности. А еще — тихого, какого-то теплого мерцания. Спокойно подошла к моему столу, поставила на него стакан, повернулась и направилась к двери. Плавно, неторопливо, словно во сне.

Для меня всегда было загадкой, почему мой отец, отчаянный гонщик, чемпион многих республиканских и союзных первенств, который больше всего на свете любил бешеную скорость и который сам был сплошная скорость, сплошная энергия, выбрал себе в жены такую неторопливую, такую медленную в движениях и действиях жену. «Жена замедленного действия», — определила я, когда дверь за нею закрылась. Впрочем, она тут же открылась снова. Мать, наверно, решила, что непедагогично уходить вот так, не сказав ни слова своей дурно воспитанной дочери, советской школьнице к тому же. Ну-ну, давай воспитывай.

— Почему у тебя такой мелкий замах, Юлька? — говорила она тоже неспешно, растягивая гласные, словно разучивала по нотам незнакомую мелодию. И спрашивала так, без всякого любопытства, все с тем же сонно-отрешенным видом. — Слишком низкий у тебя подскок, Юлька.

— А у тебя высокий! Только все эти рассуждения ломаного гроша не стоят!

Мать стояла и смотрела на меня во все глаза. Мерцание в них исчезло, появилось что-то похожее на испуг. И растерянность. Ну, совсем как школьница, которая ждала, что ее похвалят, а вместо этого получила щелчок по носу.

— Ты что говоришь, Юлька? — спросила испуганно.

— Говорю то, что есть на самом деле. Ты со своими идеалами много имеешь? Многого добилась? Ты ведь даже рощу не могла спасти. Тоже мне — главный инженер проекта!.. — Мать слушала меня очень внимательно, не перебивая. Даже торчащие кончики ее зеленой косынки словно бы тоже навострили уши. — Проект по озеленению, так, кажется, он называется? А вы чем занимаетесь? Вырубаете, так ведь? А потом снова насаживаете, «озеленяете», ведь так?

— Нет, не так. — Она подняла руку, намотала на палец золотую цепочку: единственная золотая вещь в нашем доме, свадебный подарок отца. — Не совсем так: мы вырубаем только то, что мешает застройке.

— А роща? Кому она мешала? Стояла себе веками, распускала сережки каждую весну, а вы пришли и распорядились.

Мать опустила голову, посмотрела на цепочку, на свою руку, которая ее теребила. Увидела, что она вся в багровых подтеках от граната. Высвободила палец из-под цепочки, послюнявила его и стала тщательно их стирать.

— Понимаешь, — произнесла своим обычным напевным голосом, — проект был уже утвержден. А роща действительно выступала. Нельзя же было из-за нее петлять: людям нужны кратчайшие пути между микрорайонами.

— Выступала! Ах, глупая, глупая роща! Сама виновата: не выступай! Так по-вашему? — Я пыталась поймать ее взгляд, но не могла: он был сосредоточен на багровых пятнах на ее запястье. Они не оттирались, только немного побледнели, расплылись красными разводами по руке. — А помнишь, какие там дубы необхватные были? А березы? Ты же сама говорила, что такие только во сне увидеть можно, помнишь?

Я-то помнила. Все помнила…

Все вокруг было таким белым, таким ослепительным: и снег, и стволы берез под солнцем. Глубокая лыжня и стремительно несущаяся впереди фигура: отец. У него, разумеется, не хватает терпения плестись вместе с нами. Фигура быстро удаляется, мелькает в тугой полосатой тени деревьев и неожиданно исчезает. Потом так же неожиданно --">