Василий Макарович Шукшин - И разыгрались же кони в поле

Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят. Чистая работа! Служитель не понимал, о чем идет речь.

Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служителю и спросил совершенно серьезно:

- Вопрос можно задать?

- Пожалуйста. - Служитель важно склонил голову набок.

- Этот конь - он кто: жеребец или кобыла?

Служитель взялся за живот... Он хохотал от души, как, наверно, не хохотал давно.

Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.

- Так ты, значит... Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..

- Смотри не надсадись, - сказал Кондрат.

Служитель вытер глаза.

- Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.

- Но?

- Что "но"?

- Неужели жеребец?

- Конечно, жеребец.

- Значит, я Василиса Прекрасная.

- При чем тут Василиса?

- При том, чо это не жеребец. Это - ишак.

Служитель рассердился:

- Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.

- Иди сам похмелись! А не то - съезди вон на своем жеребце. На нем только в кабак и ездить.

Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорбительным.

- Выйдите отсюда! Давайте, давайте... А то сейчас милицию позову. - Он тронул Кондрата за руку. Кондрат зашагал от конюшни. Минька - за ним.

- Видел жеребца? - Кондрат закурил, несколько раз глубоко затянулся. - Приеду, пойду к той комиссии... Я им скажу пару ласковых. Ты тут спиши все данные про этого жеребца и пришли мне в письме. Я на них высплюсь там, на этих членах комиссии. Черти.

Минька тоже закурил.

- Куда сейчас?

- На вокзал. В девять пятнадцать поезд. У Миньки защемило седце. Он только сейчас осознал, как легко ему с отцом, как радостно и легко.

- Как вы там? - спросил он.

- Ничего, живы-здоровы. Мать без тебя тоскует. Соскочила один раз ночью - вроде ее кто-то в окно позвал. Я вышел - никого нету. Тоскует, вот и кажется.

Минька нахмурился.

- Чего она?..

- Та ить наше дело теперь не молодое... "Чего"!..

- А в деревне как?

- Что в деревне?

- Ничего не изменилось?

- Все так же. Отсеялись нынче рано. Ту луговину за солонцом помнишь? Гречиху вечно сеяли...

- Но.

- Всю ее под сады пустил. Не знаю, что получится. Старики говорят, зря.

Минька не знал, что еще спрашивать. Не спросишь же: "А что, по вечерам гуляют с гармошками?" Несерьезно. Да и спрашивать нечего гуляют. Как все это далеко! Туда поедет отец. Там - мать, ребята-дружки...

- Через трое суток дома будешь.

- Ты-то не приедешь летом?

- Не знаю. Кружок тут один веду... Не знаю, может, приеду.

- На будущий год он здесь будет, - твердо сказал Кондрат. - Я своего добьюсь.

- Кто?

- Буян. Я уж спланировал. Как его по железной дороге везти. Не на того нарвались, я их сам забракую.

- А хорошо там у нас сейчас, да? Ночами хорошо?..

- Тоскуешь здесь?

- Да нет, что ты! Тут тоже хорошо. Пойдешь, например, в Парк культуры Горького - там весело.

- Москва, - раздумчиво сказал Кондрат. - На то она и столица. Мы как сейчас поедем-то?

- Можно на метро, можно на троллейбусе. Лучше, конечно, на метро - одна пересадка, и все. Кондрат посмотрел на сына.

- Ты уж освоился тут.

- Не совсем, но...

- Москва, - еще раз сказал Кондрат. - Я в войну бывал тут. Но тогда она, конечно, не такая была.

На вокзале Миньку охватило сильное чувство, похожее на боль. Тяжело вдруг стало.

Отец взял чемоданы из камеры хранения. Пошли в вагон. Пока шли через зал и по перрону, молчали. Вошли в вагон. Отец долго устраивал чемодан на верхнюю полку, потом присел к столику, напротив сына. И опять молчали, глядели в окно.

По перрону шли и шли люди. Одни торопились, другие, много ездившие, шли спокойно.

"И все они сейчас поедут", - думал Минька.

В купе пахло чем-то свежим - не то краской, не то кожей.

Потом по радио объявили, чтобы провожающие вышли из вагонов и чтобы они не забыли передать билеты отъезжающим.

Минька вышел из вагона и подошел к окну, за которым сидел отец.

Смотрели друг на друга. Кондрат смотрел внимательно и серьезно.

"Что он так? Как в последний раз", - подумал Минька.

Поезд все не трогался.

Наконец тронулся.

Минька долго шел рядом с окном, смотрел на отца. Отец тоже смотрел на него. Он сидел навалившись на маленький столик, не шевелился. Был он седой, хмурый и смотрел все так же - внимательно и строго.

Минька остановился. В последний раз увидел, как отец привстал и прислонился к стеклу... И все. Поезд прогудел густым басом и стал набирать ходу.

Минька пошел домой.

Шел до самого общежития пешком. Шел бездумно, нарочно сворачивал в какие-то переулки - --">