Федор Иванович Тютчев , Геннадий Васильевич Чагин - «Я встретил вас…»

зарождения свободолюбивых идей, время появления первых тайных обществ в России. Прошедшая Отечественная война 1812 года уже становилась достоянием истории.

«Нам никогда не случалось слышать от Тютчева никаких воспоминаний об этой године (имеется в виду 1812 год. – Г. Ч.), – писал Аксаков, – но не могла же она не оказать сильного, непосредственного действия на восприимчивую душу девятилетнего мальчика. Напротив, она-то, вероятно, и способствовала, по крайней мере в немалой степени, его преждевременному развитию, – что, впрочем, можно подметить почти во всем детском поколении той эпохи. Не эти ли впечатления детства как в Тютчеве, так и во всех его сверстниках-поэтах зажгли ту упорную, пламенную любовь к России, которая дышит в их поэзии и которую потом уже никакие житейские обстоятельства не были властны угасить…» И хотя о событиях тех лет поэт много позже вспоминал лишь в двух стихотворениях «Наполеон» (1832–1850) и «Неман» (1853), годы войны для него не прошли бесследно.

В становлении поэтического таланта Тютчева большую роль сыграл его учитель русской словесности, Семен Егорович Раич, начавший занятия со своим питомцем в Овстуге весной 1813 года. Сын сельского священника Амфитеатрова, взявший себе литературный псевдоним по названию родного села Рай-Высокое, Раич после окончания семинарии не пошел по духовной стезе, увлекся стихами, мечтая поступить в Московский университет. «Маленький ростом, какой-то чернокожий, тщедушный, почти монах по образу жизни, он любил в стихах своих выражать наслаждение жизнью – буянил в стихах…» – немного желчно, но, в общем, верно вспоминал о нем Ксенофонт Алексеевич Полевой, критик, журналист, один из редакторов «Московского телеграфа». А до осуществления своей мечты Раич пошел в домашние учителя.

«…Провидению угодно было вверить моему руководству Ф. И Тютчева, вступившего в десятый год жизни, – напишет Семен Егорович в автобиографии. – Необыкновенные дарования и страсть к просвещению милого воспитанника изумляли и утешали меня; года через три он уже был не учеником, а товарищем моим, – так быстро развивался его любознательный и восприимчивый ум!»

Переезд Тютчевых в Москву и житье в их доме в Армянском переулке Раича вполне устраивали. До Московского университета, куда он начал готовиться для поступления, было рукой подать. Устраивало его и летнее пребывание со своим воспитанником в подмосковном имении Тютчевых Троицком в Теплых Станах.

«Это время было одной из лучших эпох моей жизни, – записывал в биографии стареющий Раич. – С каким удовольствием вспоминаю я о тех сладостных часах, когда, бывало, весной и летом, живя в подмосковной, мы вдвоем с Ф[едором] И[вановичем] выходили из дому, напасались Горацием, Вергилием или кем-нибудь из отечественных писателей и, усевшись в роще, на холмике, углублялись в чтение и утопали в чистых наслаждениях красотами гениальных произведений Поэзии!»

Современники Семена Егоровича отмечали его отличное знание «классических поэтов римских и итальянских», большие способности поэта в «преподавании детям благородных семейств уроков в русской словесности». Бесспорно, что Раич приобщил Тютчева к итальянскому языку, зажег в нем любовь к латинской поэзии, сделал Горация кумиром юного поэта. Отсюда и множество ранних подражаний шедеврам латинской поэзии, встречавшихся в юношеских произведениях Тютчева.

В 1818 году Раич закончил университет со степенью кандидата прав и вновь вернулся к своим обязанностям домашнего учителя Федора Тютчева. «Вступив снова в дом Тютчевых, – вспоминал Семен Егорович, – я успел приготовить ученика своего к университету, посещал с ним частные лекции Алексея Федоровича Мерзлякова и слушал профессоров словесного факультета».

Мерзляков, светило словесного факультета Московского университета, более четверти века состоявший его деканом, был весьма колоритной фигурой московского общества. По свидетельству «Биографического словаря профессоров и преподавателей Императорского Московского университета», он «был невысокого роста, широкоплечий и плотный, грудь имел широкую, голову большую. Волосы на ней были обстрижены почти в кружало. Из-под густых бровей и длинных ресниц светились серые глаза, исполненные огня и жизни. Лицо овальное, но скулы выпуклые, рот широкий; нижняя губа несколько выдавалась, особенно во время чтения. Голос его был густ, громок, но не совсем ясен. Стихи читал он нараспев, --">