Геннадий Философович Николаев - Плеть о двух концах

грузная и поблекшая, несмотря на моло­дые годы, Зинка, жена Гошки-гитариста и штатная повариха.

— Паразиты! — прошипела она с ненавистью и по­шла в стайку.

«Козлобои» меж тем бросили домино, один за другим потянулись из-под навеса. Приободрившийся Гошка ударил на гитаре туш.

Вскинув ящик на плечи, Яков спустился с вала, сту­пил на доску. Желая хвастануть, он поднял ящик над головой, пошел плавным, скользящим шагом, подра­жая канатоходцам. Доска пружинила, прогибалась. На середине пути Яков вдруг сильно качнулся — ящик повалился ему за спину, вывернулся из рук. Бутылки зелеными щуками скользнули в траншею.

Кто-то ахнул. Мосин втянул в себя воздух, по-бычьи наклонив голову, медленно двинулся на Якова. «Циркач» топтался у края траншеи, заглядывал вниз, испуганно улыбался. Мосин спокойно сгреб его за штаны и, коротко размахнувшись, ударил в лицо. Ойкнув, Яков свалился на землю, покатился по траве.

— Придурок! — прохрипел Мосин и пошел за ним с явным намерением надавать пинкарей.

Рабочие смотрели и не двигались: то ли растеря­лись, то ли в душе считали, что так и надо проучить растяпу.

Лешка рванулся с вала, в два прыжка махнул по доске через траншею, встал перед Мосиным со стис­нутыми кулаками:

— Не смеете!

Мосин качнулся как тумба и двумя руками рывком отшвырнул Лешку в сторону. Не удержавшись на ногах, Лешка свалился в траншею, на осколки битых бутылок. Мосин вперевалочку заспешил к Якову.

— Стой! Мосин! Прекрати!

Меж березок замелькал Валькин халатик. Она под­скочила к Мосину, толкнула его в грудь, закричала истошно-жалобно:

— Товарищи! Помогите же!

Яков воспользовался моментом, вскочил и отбежал в сторону. Мосин, покачиваясь, ушел под навес. Валь­ка набросилась на рабочих:

— Совсем с ума спятили. Неделю пьете — совести нет. До белой горячки допились.

Гошка прыгнул в траншею — собрать, что осталось.

— А что нам с тоски погибать, раз труб нет, — огрызнулся он из траншеи и весело заорал: — Живем, братва!

Лешка цеплялся за траву одной рукой, другую держал на весу, подпрыгивал, но никак не мог вы­браться.

— Давай, герой, помогу, — Валька вытянула его на бровку, засмеялась: — Как петух с подбитым крылом.

Лешка болезненно улыбнулся, показал руку — ла­донь была рассечена, из раны сочилась кровь.

— Ух ты, надо перевязать, пошли, — она повела его к вагончикам.

Первый зеленый — самодельный, новый, еще не за­езжен. Стены и потолки выкрашены светло-серой мас­ляной краской, пол, набранный из узких досок, уже расщелился. Слева от выхода — фотоотсек, дверь рас­пахнута, виден фотостол с большим матовым экра­ном, на полочках кюветы, красный фонарь, какие-то приборы. Справа — две полки, одна над другой, как в плацкартном вагоне. У противоположной стены, под окном, откидной столик — на нем зеркало, стакан с лесными цветами, флакончик духов, пудра. Нижняя постель выстелена «конвертом», белой пирамидкой торчит подушка.

— Не крутись! — Валька бесцеремонно развернула Лешку, обмыла рану водой, приложила смоченную иодом ватку. — Держи!

Лешка заскрипел зубами, отрывисто засмеялся:

— Наше знакомство скреплено кровью.

— Ржешь как жеребенок, — улыбнулась Валыка.

— А вы смелая и красивая, — сказал он и за­рделся.

Валька насмешливо посмотрела ему в глаза. Оди­накового роста, светлоголовые, они стояли друг возле друга и смущенно молчали.

Мимо окон кто-то прошел. Валька метнулась к двери, крикнула:

— Михаил Иванович!

В белой полотняной паре, в соломенной шляпе с черным пояском, в красных китайских сандалиях с дырочками, спиннинг через плечо, в руках связка крупных сероватых хариусов и с дюжину ельцов, как из чистого серебра, — Чугреев больше походил на дачника-отпускника, чем на бригадира.

Валька подскочила к нему, когда он неторопливо поворачивал ключ в замке. Он жил в среднем, корич­невом, и на правах бригадира занимал целиком весь вагончик.

— Что скажешь, красавица? — спросил он, откры­вая дверь.

Лешку поразил голос Чугреева — густой, низкий, урчащий, с гнусавинкой.

— Михаил Иванович, до чертиков уже допились, — с возмущением

--">