Алексей Николаевич Толстой - Хмурое утро

сказать? Спасибо революции за то, что оторвала нас от унылых мелочей. Богоравное существо, человек, предназначенный к совершению высоких задач, – как Орфей струнами лиры оживлять камни и усмирять бешенство дикой природы, – человек этот при коптящем ночнике муслил кредитки и ум, как бы ловчее объегорить соседа… Спасибо вам, – разбили убогое житие, будь ему нелегкая память… Муслить больше стало нечего, хочешь не хочешь – перестраивайся на высокие темы… В доказательство моей искренности – вот… (Он вытащил мешочек с солью.) Вот единственная моя собственность, больше мне ничего не надо, остальное или прошу или ворую. Но, граждане командиры, хочу с вами поспорить… Боретесь вы счастья ради человека, а человека-то часто забываете, он у вас пропадает между строк. Не отрывайте революции от человека, не делайте из нее умозрительной философии, ибо философия – дым: приняв чудный облик, он исчезает… Вот чем объяснимо мое участие в судьбе этой женщины: в ней я перелистываю увлекательную и поэтическую повесть, как, впрочем, и в каждом человеке, если подойти к нему с любопытством, с жаждой… Ведь это вселенная ходит перед вами в драной бекеше и в опорках.

– Хитро загнуто, – пустив дымок, сказал командир полка.

– А ну, покажите документы, – вслед за ним сказал ротный. Взяв у Кузьмы Кузьмича и Даши паспорта, он придвинул светильню и низко нагнулся, мусоля палец, осторожно перелистывая паспортные книжки. Командир полка изредка тяжело вздыхал, посасывая обгоревшую трубочку, которая дымила у него под усами уже пятый год войны.

– Кто ваш отец? – спросил ротный у Даши.

– Доктор Булавин.

– Это, что же, не министр бывшего самарского правительства?

– Да.

Ротный взглянул на командира полка и протянул ему Дашин паспорт. Хмурясь, спросил у Кузьмы Кузьмича:

– Вы, что же, сами – из жеребячьего сословия?

Кузьма Кузьмич, будто давно ожидая этого вопроса, с восторгом зашаркал опорками:

– Дважды был изгоняем из семинарии – за осквернение пищи и за сочинение вольнодумных куплетов. Отец мой, саратовский благочинный, дважды отеческой рукой спускал мне шкуру со спины. Дальнейший послужной список приложен при паспорте…

Не слушая его, ротный покосился на Дашу:

– Тяжелое ваше дело… Придется вам рассказать всю правду. – Он сморщился и закряхтел, листая паспорт. – Это еще, пожалуй, может вас выручить. Да, тяжелое дело.

Даша молча глядела на него расширенными глазами. Тогда Агриппина, стоявшая у двери, сказала с упрямством:

– Иван, ей можно верить, я с ней говорила…

Ротный, подняв большой нос, уставился на Агриппину. Командир полка усмехнулся. Кузьма Кузьмич часто-часто закивал красным, веселым лицом. Ротный проговорил медленно:

– Это – где мы, на посиделках? (Кудрявые усы командира полка запрыгали, глаза сощурились.) Красноармеец Чебрец, на каком основании встреваете в допрос?..

Агриппина даже задышала от злости; не будь здесь командира полка, она бы не задумалась, ответила ротному, как баба на перелазе… Но он пробасил:

– Красноармеец Чебрец, выдь за дверь.

Агриппина только полыхнула темными глазами, стукнула прикладом, поджав губы, вышла из хаты. Ротный, сопя, полез в карман за табаком.

– Так, значит, и тут успели, агитировали?…

Опустив голову, Даша ответила:

– Я прошу мне верить. Если не верите, – мне незачем говорить. Мой отец, Булавин, ваш враг, он и мой враг… Он хотел меня казнить, я убежала из Самары…

Ротный развел большими руками перед светильней:

– Гражданка, как же вам верить, вы же сказки рассказываете.

Тогда командир полка вынул трубочку изо рта, обтер ее об рукав и сказал солидно:

– Не горячись, Гора, она, может, дело говорит… Ваша фамилия Телегина? (Даша – чуть слышно: «Да».) Имя, отчество вашего мужа помните?

– Иван Ильич.

– Штабс-капитан царской службы?

– Кажется… Да…

– Был ротным командиром в Одиннадцатой Красной армии?

– Вы его знаете?

Даша кинулась к столу, щеки ее залил румянец; только что сидела увядшая, мертвая, – расцвела.

– Я видела Ивана в последний раз, когда он под выстрелами бежал по крышам… Вот как это было…

– А вы сядьте, успокойтесь, – сказал командир полка. – Знаю Ивана Ильича, вместе были в германской войне, вместе ушли из плена. Мельшин моя фамилия, Петр Николаевич, может, он вам поминал когда-нибудь? И в Красной Армии его хорошо знают. – Он повернулся к ротному: – Жинка твоя правильнее тебя этот орешек раскусила. – И --">