Михаил Петрович Арцыбашев - Кровь

мягкий серый пух еще долго тихо кружился в воздухе.

Выстрелы следовали за выстрелами и дробно разносились по обе стороны болота. Измазанные кровью собаки опрометью носились по кочкам. И чем дальше подвигались охотники, тем больше оставалось на зеленой молодой траве пятен крови.

После каждого выстрела птичий гомон мгновенно утихал, но потом впереди опять слышались живые, радостные голоса. Позади же охотников, на пройденном ими пространстве, надолго воцарялась мертвая тишина и пустота.

Охота была удачная, и выстрелы не прекращались. Кувыркались подбитые утки; кулики и бекасы легко, точно прихлопнутые хлопушкой комары, валились в воду, беспомощно шевеля длинными ножками. Сизый дым длинными полосами тянулся по озерцу и тихо печально таял, умирал в чистом воздухе. Встревоженные цапли, махая широкими крыльями, снимались с места и без оглядки пугливо уносились подальше в глубь болота.

Охотники совсем не говорили друг с другом. Их лица горели, глаза блестели, шапки съехали на затылок. Убитая дичь их уже не занимала, они торопливо, как попало, совали ее в яхташи^[10] и опять устремляли воспаленные, широко раскрытые глаза на собаку, которая окровавленной и слюнявой мордой тянула впереди.

С одной большой, старой уткой, только чуть пристреленной, желтый Аякс Гвоздева никак не мог справиться. Он хватал ее и за крылья, и за хвост, но она все вырывалась, оставляя у него в зубах клочья пуху и капли крови, и все кричала хрипло и отчаянно. Наконец, ее схватил сам Гвоздев. Но она была еще жива и все рвалась с неистовым криком.

Жажда жить в ней была так очевидна, что Гвоздев чуть ее не бросил, но, пересилив себя, взял ее за крылья и быстро и сильно ударил ее головкой о приклад. Из клюва брызнули капли крови, и утка так мгновенно замолчала, что Гвоздеву даже странно и неприятно показалось, будто и все вокруг замолчало.

«Вот скверная сторона охоты…» —  подумал он.

Но Аякс уже опять сделал стойку, и Гвоздев, выпростав ружье, сейчас же забыл об утке, свернутая головка которой, с полным густой кровью клювом, торчала из яхташа.

Обойдя все большое болото, охотники стали медленно сходиться по опушке рощи.

Болото осталось позади. Дым еще до сих пор полосами тянулся над ним, цепляясь за сухие камыши. По-прежнему был слышен гомон птицы, но уже не такой, как прежде: в нем уже слышались тоскливые нотки беспокойства и короткие паузы, точно в шум жизни местами вкралось мертвое молчание смерти.

Борисов, огибая топкое место, взял в сторону и пошел прямо по молодой заросли, которою начиналась роща. Он все время шел дальше всех от болота и убил меньше. Хотя и он был страстным охотником, но собственно удача его не интересовала. Он даже не любил стрелять слишком часто: ему нравилось не проявление своей ловкости, а то особое, как ему казалось, поэтическое настроение, которое овладевало им всегда, когда он оставался с ружьем, один, в поле или лесу. Он искренно воображал, что, отправляясь с ружьем истреблять живую жизнь природы, он больше, чем когда-либо, сливается с нею. Эта мысль так владела им, что он и вправду старался настраивать себя на тихие, мечтательные чувства.

Но напрасно: природа не радовала его, а наводила на него тихую, непонятную грусть. И это чувство особенно сильно охватило его, когда он вошел в рощу.

Кругом стояли тоненькие, бледные березки с повисшими тоненькими веточками. Красноватые прутья кустов молчаливо тянулись кверху. На земле еще лежал мягкий темный покров прошлогодних листьев, заглушавший шаги и треск сухих веточек; какие-то молчаливые зеленоватые птички беззвучно порхали с дерева на дерево, беззвучно трепеща крылышками. И все кругом было тихо.

Борисов не понимал, что эта тишина вовсе не была тишиной умирания. В этой кажущейся неподвижности шла могучая скрытая работа: корни изо всех сил тянули из земли влагу, и на их веточках надувались и лопались пухлые клейкие почки, молодая острая травка прокалывала насквозь сухие листья и тянулась кверху; опущенные веточки были полны силы, гибкости и жизни. Кое-где у корней выглядывали задумчиво торжественные глазки первых цветов. Беззвучные птички порхали к своим гнездам, устраивая их для новой жизни. Жизнь пробивалась везде, тихая, незаметная, но могучая.

Но все это было скрыто от понимания Борисова и казалось ему грустным и безжизненным. Тишина не успокаивала, а тяготила. Незаметно для него самого Борисов почти обрадовался, когда гулкий --">