Николай Семенович Лесков - Kochanko moja! na со nam rozmowa?

себе и ребенку она не сыскала в том крае, где все так легко растеряла, и, вверившись року, смело ступила ногою в столицу.

– Зла здесь есть много, но не царствуют здесь предрассудки, и честным трудом себя прокормлю я с ребенком, – думала бедная мать, у рока слепого надеясь сыскать милосердья, которого не дал ей свет дальнозоркий.

Шло время, и с ним исчезали надежды. Голодная грудь не питала ребенка, и, щелкая маленькой глоткой, сердито бросал несмысленыш пустые соски. В розовых губках, питанья искавших, упрек был какой-то сердитый, и, стиснувши десны, родное дитя свою мать укусило.

Мир христианский всегда утверждает, что в детях душа не такая, как в взрослых, что «они еще ангелы Божьи»; но с голода всякий, должно быть, способен кусаться, даже и дети.

А голод стоял на пороге, а за порогом старушка стояла, а с нею под ручку стояла нужда, и друг другу они улыбались, как две милые светские дамы.

– Рук не минует, – сказала старушка с самой приятной улыбкой.

– Все по порядку пойдет, – отвечала нужда, старушке подав табакерку с «лафермом».

Изнеможденный ребенок молчал: изнеможденная мать шла со старушкой. Проснулся ребенок, заплакал, но матери не было дома, и некому было унять его детские слезы. Два только часа ее не было дома, а был уж страшный покончен вопрос!.. И на два часа не раз уж она уходила. С каждым уходом все больше бывало страданья, но с каждым возвратом уж несколько слез досчитаться она не могла.

«И свет не пощадил ее, и рок ее не спас»…

—

Умер ребенок. Кашка из манны его не спасла.

Белые груди пьяную кровь потешали, и пьяною кровью запачкались белые груди.

Но душе непродажной сил не хватало долго питаться позором; со смертью ребенка окончился торг беспощадный.

Горе убило ее, и она заболела опасно.

– Я умираю, – сказала Ядвига, а он подошел и стал у ее изголовья.

Ребенка Ядвиги он отвез на кладбище, последний к остывшим младенца устам прикоснулся, и с поры той в молчаньи суровом служил ей, как евнух, как черный невольник бесстрастный.

Суровый и строгий к себе, но кроткий душою и людям давно все простивший, стоял он над бедною жертвою. Просто он был смертный; великих идей за хвосты не ловил и ближних страданья от раза смахнуть не сбирался.

Он рос чудаком, и братья родные «чудаком» его звали.

Капризной душою его наделила природа. Ни девы родные, ни мерные сердца движенья тревожной души не питали, и помириться не мог он никак с воззреньями света на честный позор. Был он, однако, женат на девице из очень хорошего дома; но как-то с женою ужиться они не могли. Лет пять, впрочем, прожили вместе, а после расстались. Она в свет возвратилась, а он в бесприютность вернулся. Худого без меры о нем говорили; о ней же жалели. Он знал это все; но даже устами не двигал в свое оправданье. Семейное дело судить мудрено! У женщин есть слезы, мужчинам молчанье досталось. И видит свет слезы – хоть редко, да видит, – на сожаленья не скуп он. Что денег не стоит, на что там скупиться! А молчаливых страданий ему разбирать недосужно.

Восемь недель простоял у ее он постели. Разговоров меж ними больших не бывало: молчали вдвоем; обоим царапались кошки по сердцу.

Дверь о дверь с ней жил он. Бедняк беспомощный, с ней хлеб свой делил, но чувств поделить опасался.

Добра она была и прекрасна; он добр был и честен; но друг друга, казалось, они не любили.

Суровый он был человек.

—

Жарко трещали в камине дрова, и струйки огневые, как дикие козки, скакали. Дремала она у камина. После болезни не скоро она обмогалась: сил возвращенью мешало страдание духа. Сон страшный приснился ей в эту минуту. Чудовищ ужасных кагал беспокойный вертелся пред нею: с солидными рожами, в черных все платьях, и только лишь лапы в парижских белелись перчатках. Сдавалось Ядвиге, что всех этих гадин она уж когда-то видала, и рожи их даже ей были когда-то знакомы: спокойные, умные рожи, со взглядом, в котором сияло довольство собою и вера в свою непогрешность. Душ их она не могла рассмотреть, но видно ей было сквозь черные платья, что каждое пугало в левом боку носило надутый воловий пузырь, а в том пузыре крошечный чертик вертелся и, лапки сгибая, из пальцев все кукиши делал и зеленой слюной все плевался. Потом стало спящей казаться, что перчатки длиннеют у пугал, что на кончиках пальцев вдруг лопалась лайка, и из-под ней выходили совиные когти. Все черти заняли места по покою, и делом из них всякий занялся различным. Один Дон-Кихота читал, другой читал --">