Вадим Сергеевич Шефнер - Привал в Нежданном

на него черными впадинами окон, тихо шелестели деревья за покосившимися заборами.

На углу Березовой и Центральной солоновато пахло пеплом, недавним пожаром. На каменной ступеньке перед фундаментом сгоревшего дома сидела серая кошка, грелась на солнышке. Она была уверена, что все это одно наваждение, не стоит обращать внимания; к вечеру скрипнет дверь, и ее покличут домой, а она еще будет упрямиться, не сразу пойдет.

Журавлев шел по знакомой улице, и с каждым шагом его обступало прошлое. Вот здесь он однажды перенес Аню через лужу, вот здесь он как-то раз сорвал для Ани ветку черемухи, склонившуюся через изгородь чужого сада. А вот тут Аня сказала ему: «Когда ты кончишь университет, я тебе подарю трубку. С трубкой ты будешь серьезнее, я люблю, когда ты серьезный».

Вот теперь я стал серьезный, подумал он и чуть не споткнулся о труп немца. Немец лежал на мостике через канаву, лицом вверх. Кровь, как ржавчина, покрыла железную пряжку его ремня с «gott mit uns». Рядом, нелепо растопырив сошки, лежал ручной пулемет, его круглое рыльце уставилось в сторону забора.

Перед Аниным домом чернела в зеленой немощеной улице свежая воронка, валялись пачки патронов, какое-то тряпье, доски от ящиков. Журавлев толкнул калитку, и она заскрипела так же, как в тот день, когда он впервые вошел сюда.

Странная робость овладела им, сердце забилось тревожно и сладко, точно Аня ждала его в этом опустевшем доме.

Он вошел в сад, переступил через ствол подкошенного снарядом клена, и горьковатый, грустный запах свежей древесины одурманил его, комом встал в горле.

От усталости, от жары, от смутного волнения закружилась голова.

Журавлев сделал несколько шагов, сел на уцелевшую садовую скамью перед клумбой. На клумбе не было теперь никаких цветов — одна мохнатая сорная трава, пробившись сквозь слой мусора, сквозь линялые этикетки от сигарет, зелеными фонтанчиками била из земли.

Он закрыл глаза, вспоминая, как сидел рядом с Аней на этой скамье, но его сразу же повело в сон, и он вздрогнул и проснулся, и, как во сне, увидел безмолвный старый дом, покосившиеся столбики у крыльца, обломки мебели под окнами, запустение, запустение...

За окнами была такая густая, плотная темнота, что она казалась вещественной, словно там, в комнатах, устроили склад черного сукна.

Журавлев подошел к двери и сквозь выбитую филенку заглянул внутрь. В человеческом жилье, даже покинутом, никогда не бывает полной тишины — такой тишины, как в поле или в роще при безветрии. Смутные звуки рождались, шевелились за дверью.

Журавлев вспомнил, как он стучался сюда, как по приближающимся шагам узнавал, кто идет открывать. Вот Аня спускается по лестнице, вот подошла, сейчас повернет ключ.

Она открывала дверь, говорила: «Здравствуй, Леша», — и всегда таким ровным голосом, что он обижался. Но она никогда не повышала голоса — такая уж у нее манера, ничего не поделаешь.

Теперь он сам распахнул дверь. На него дохнуло сыростью, каким-то лабазным запахом. В комнатах, видно, жили немецкие солдаты. Были сколочены нары, валялись матрасы, на стенах кое-где были пришпилены открытки. На одной мальчик с девочкой целуются под дождем, на другой велосипедист едет, а вместо колес — венки цветов. Обои висели складками, как больная кожа.

Все это было как-то странно, хоть только этого и можно было ожидать. По узкой желтой лестнице поднялся Журавлев наверх, вошел в башенку. Цветные стекла были выбиты, только одно — зеленое — уцелело, и за ним отдыхал празднично-зеленый мир, в котором все было замедленнее и глубже. А рядом, сквозь пустые ромбы и квадраты, уже видна была туча, наплывающая из-за дальнего холма, и видно было, как нервно вздрагивают ветви, предчувствуя бурю и влагу.

Будет гроза, подумал Журавлев, а бойцы так и будут спать. Устали, ничем их не поднять сейчас.

И опять в нем поднялась волна гордого сочувствия к этим усталым и упорным людям. Чувство непонятного восторга холодком прошло по спине, и ему показалось, что сейчас ему в мире все понятно. Слова, которыми он думал это, были обычны и просты, но он не стыдился их. Он чувствовал, что только очень чистые и высокие мысли могли пробиться в нем сейчас сквозь свинцовую толщу усталости — все мелкое, наносное было сейчас придавлено в нем.

Он вышел из башенки, и по узкому коридору подошел к двери той комнаты, где когда-то жила Аня.

Сбоку упирался в дверь столб желтоватого предгрозового света, и радужные пылинки --">