Иван Спиридонович Рахилло - Лётчики

омерзительным. Ему непонятна была профессия врача и сестры, которые всю жизнь проводили в этих спокойных палатах. Хотелось сорвать повязку и бежать без оглядки туда, в ангары, к ребятам, где так приятно пахнет отработанным бензином, грушевой эссенцией эмалита, где простор и — ветер, ветер!

Во время перевязок он приставал к врачу с одним и тем же:

— Скоро выпустите на волю?

— Нетерпимость — отрицательная черта для летчика. Вас, батенька, с таким характером попрут из авиации.

Андрей ненавидел врача. Лежать надоело. Книг читать не разрешали. Единственным развлечением был сосед по палате, старый лётчик Волк-Волконский. Его обветренное лицо, узкое и скуластое, было иссечено множеством морщин. Hо это не были морщины старости, они вели своё происхождение от упорства и настойчивости. С замиранием сердца ожидал Андрей его рассказов. Волк-Волконский выражался односложно, нехотя.

— Вопрос о притяжении к препятствиям в науке пока не освещён. А тебе знать надо… Я из-за этого потерпел аварию. Это четвертая в моей жизни. У меня сдал мотор. Высота была. Планирую. Кругом поле, садись куда хочешь. И на всем поле одна фабричка. И представь себе: сажаю машину и мажу прямо во двор этой самой фабрички… Разбился вдребезги… Вылез. Курю. Откуда ни возьмись — фотограф. «Будьте любезны, говорит, залезьте в кабину, я вас там в обломках и засниму». Поверишь, обратно не мог влезть — так была смята кабина. Я и не знаю, как выбрался оттуда… Но это мелочь, чепуха, а вот почему я вмазал во двор фабрики, а не куда-нибудь в поле, не могу понять? Или внимание слишком заострено было?

А в двадцать третьем году мы перегоняли «ньюпоры» в другой город. Со мной на второй машине летел летчик Трошкин. У него забарахлил мотор. Пошёл на посадку. А «ньюпору» сесть — пятачок нужен. Кругом природный аэродром — сплошная степь, а в середине стоит одинокая вековая липа. И он, чудак, ухитрился сесть как раз на эту липу. Так и остался сидеть, как птичка. Приезжает аварийная комиссия: налево — степь, направо — степь, кругом — степь, а он, видите ли, посадочную площадку себе на дереве разыскал… В чём дело? Так и не мог объяснить…

А на чём летали? Помню случай — колесо отвалилось. Теперешний разве полетел бы? А я взлетел. Боевая обстановка. Запаса частей ждать неоткуда. Привязал палку волоком, как к телеге со сломанным колесом, и давай бог ноги! За моё почтенье: поднял машину, как бокал!

Волк показал Андрею старую фотографию, где он был снят в пилотке с четырьмя Георгиями:

— Я всю войну на германском фронте провел. Повидал, брат, горячего. И сам сбивал, и самого сбивали. А в семнадцатом сразу перешёл на сторону революции. Я всегда ненавидел офицеров. Раз я летчик — значит, я должен летать. И драться. А командовать — это не наше дело. Под Царицыном я вёз товарища Кирова на Терек через астраханские пески. На курятнике летели. Раз пятнадцать на вынужденную садились. На песок. И ничего, доставил. В приказе благодарность получил. Из того поколения нас осталось раз-два — и обчёлся…

Андрей слушал Волка с восторженным благоговением, ему хотелось быть таким же смелым, отчаянным и бесшабашным.

В выходной день курсанты пришли навестить Андрея. Каждый торжественно нёс подарки: кто печенье, кто папиросы, кто конфеты, а Гаврик — книгу стихов.

— Возьми, — сказал он бесхитростно, — всё равно валяется. Тебе тут делать нечего, читай-почитывай… А я стихов не люблю.

— А ты спроси, с каких пор он перестал стихи любить?

— Расскажи, расскажи!

Гаврик охотно сплюнул в ладони и потер их, словно собирался рубить дрова.

— Может, не стоит? Как, ребята, может, не стоит? — справился он мрачным басом.

— Дуй, дуй, чего там! Нам тоже интересно.

— Ладно. Дело, значит, было так: дежурил я по школе. Скучно. Сидел-сидел, дай, думаю, сочиню чего-нибудь про лётное ремесло. Взял бумагу и сел. Сижу, как заправский поэт, карандаш грызу с задумчивостью. Грызу и грызу. Половину сгрыз — ни черта не получается. Но тут ночь на подмогу подошла. А ночь была, уй-юй-юй, как в Африке! Звёзды большие. А луна! Невозможная. Гляну в окно — и невозможно… Начал писать. Первая строчка получилась скоро:

Ночь темна. А я сижу — дежурю…

Никак дальше рифму не подыщу.

«Дежурю, журю, пурю, турю, каратурю» — и всё какие-то неизвестные слова подвертываются. Наконец нашлось такое словечко. Начал прилаживать. Вышла и вторая строчка. Не заметил, как и ночь прошла. Утром --">