Сергей Николаевич Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

— Да, этот тычок я называю бить солдата! — выкрикнул громко Кашнев и подумал тут же: «почему я сказал его же словами?»

— Этот тычок вы называете… — начал было снова Абрамов, повысив голос и поднявши голову, — но справился с собой, прервал себя:

— Кого же я бил?.. Солдат… Каких солдат?

— Каких? — удивленно спросил Кашнев. — Земляной! Значков! Калиберда! Лыкошин!.. Выйти из строя! — крикнул он в роту.

Несмело вышли, как стояли, с винтовками у ноги, сначала Лыкошин и Значков, потом Калиберда и после всех Земляной.

— Из строя? — Абрамов высоко поднял брови, оглядел их, кашлянул глухо, грудью. — Этих бил?.. Земляной, тебя я бил? — металлически-отчетливо спросил Абрамов.

Земляной молчал, потупясь.

— Бил или не бил, — отвечай!.. И прямо смотри, по-солдатски! — крикнул, вдруг покраснев, Абрамов.

— Никак нет, ваше высокоблагородие! — шарахнулся куда-то в сторону пугливым голосом Земляной.

— Как так? — спросил удивленно Кашнев.

— Значков, тебя я бил? — перевел глаза на второго в ряду Абрамов.

И Значков качнул усатой головою, запнулся было, но лихо, громко ответил:

— Никак нет, ваше высокоблагородие, — не били!

Растерянный Кашнев даже переступил на шаг ближе к шеренге, что-то хотел сказать, но слова застряли в горле.

— Калиберда, тебя я бил? — так же уверенно и высоко зазвучал снова голос ротного.

Круглый, вялый, молодой еще солдат помолчал и так же лихо, как и Значков, вдруг ответил:

— Никак нет, ваше благородие!

— Что-о? — переспросил презрительно Абрамов.

— Ваше высокоблагородие, — тут же поправился Калиберда.

Кашнев почувствовал какой-то противный вкус во рту, и в висках застучало, и на Лыкошина, у которого из разбитой губы все еще сочилась кровь, он глядел с ужасом: если и он скажет, что другие… — даже думать не хотелось как-то, что будет тогда. А Лыкошин не сводил с него глаз, и когда Абрамов спросил его:

— Лыкошин, тебя я… — он не дал ему докончить: бородатое старое лицо его перекосилось, замигало по-бабьи, и он ответил поспешно:

— Так точно, ваше благородие, били!

— Ббил?.. Мне отвечай, а не…

— Ваше высокоблагородие, били, так точно, — твердо, как упрямый мужик, ответил Лыкошин, даже головой подкачнул.

И потом стало как-то легко в казарме.

И в тишине несколько длиннейших секунд неподвижно стоял Абрамов, потом повернулся и пошел грудью вперед через всю казарму в дальний угол, в открытые двери канцелярии. И когда ушел, то оставил после себя тишину, которой не хотелось нарушать даже Кашневу, и солдаты стояли «смирно», потому что ждали конца: нужно было как-то закруглить то, что случилось.

— Фельдфебель! — крикнул из канцелярии Абрамов.

Сорвавшись с места, побежал широкий в поясе Осьмин, стараясь ступать на носки и придерживая шашку рукою.

— Передай прапорщику Кашневу, что я прошу его заниматься с ротой! — крикнул ему навстречу Абрамов и добавил злобно: — Бежишь, как брюхатая баба!.. Пошел!

Осьмин повернулся, подошел к Кашневу и передал:

— Ротный командир приказали вам, ваше благородие…

— Хорошо, слышал, — перебил Кашнев, зачем-то поправил фуражку, переглянулся с Пинчуком, облегченно улыбнулся. Потом почувствовал, что лоб у него холодный и мокрый, не спеша вынул платок и вытер пот.

Он вывел роту на двор казарм, где земля была еще влажная от тумана, но уже слоилось вверху синее небо; а со двора — «правое плечо вперед» — на дорогу, в поле. Там он с полуротой атаковал по всем правилам Пинчука, который с другой полуротой занял кладбище; Пинчук был застигнут врасплох и сдался.

В казарму пришли с песнями, и солдаты пели лихо и весело, точно и впрямь были в каком-то деле, необыкновенно удачном для русского оружия.

Абрамов был еще в канцелярии, и когда пришла рота, стал в дверях и смотрел, как составляли ружья, раздевались, готовились идти на обед. Смотрел, курил и молчал.

Когда Кашнев пришел домой, следом за ним принесли бумажку о назначении в помощь полиции.

Теперь, подойдя к окошку, в котором увидел он спину Крамаренки, Кашнев припомнил еще, как конфузливо жал ему руки Пинчук, когда они прощались, расходясь по квартирам. К тому времени разгулялся день, и был Пинчук весь на солнце, черный, приземистый и конфузливый. Гадал, даст ли делу ход капитан Абрамов, и почему-то убежден был, что не даст.

Он был семейный, и все искал в себе каких-нибудь болезней, чтобы лечь в госпиталь и потом выйти снова в --">