Всеволод Вячеславович Иванов - Очередная задача

тысяч, сейчас кооперативы и продорганы требуют полтораста…

— Ерунда, — возразил Наумов: — из пятидесяти, положим, мы собрали двадцать… да и то…

— …В этих условиях должен исчезнуть самый вопрос о возможности или невозможности, ибо… имеется предложение наложить на буржуазию города Пензы и окрестностей чрезвычайную контрибуцию в полтораста тысяч рублей…

— Двести, всё равно лопнем, — сказала крестьяно-пленительная скороговорка.

Секретарь считает голоса — 11 и — 4 воздержались.

Позже председатель тройки по сбору чрезвычайной контрибуции товарищ Шнуров тихим голосом просит по телефону: бывшего городского голову гражданина Моштакова явиться к нему в исполком; заведующего Государственным банком — на квартиру предтройки; коммунальную столовую при исполкоме — оставить порцию его обеда дежурному часовому внизу, предисполком освободится поздно вечером.

Обед стынет, часовой ногтем сбирает жир, — он весь чуть-чуть закрывает заусеницы одного его пальца. «Жидко кормят», — ворчит часовой. Предисполком спускается с лестницы сдержанно и сдержанно берёт салфетку с котелком — он идёт к себе, в «Гранд-Отель».

Через полчаса начнётся военное положение. Ворота медленно осыпают снег, калитки звонко стучат — прохожие спешат скорее спрятаться. Салфетка не греет рук, и котелок походит на портфель. На углу он встречает женщину, она одна в беличьей шубке, голова почти сливается с плечами и — вдруг она кланяется. Суп плещется, он идёт быстрее и ни, к чему быстро несколько раз повторяет в уме: «пожалуй, есть в России ещё румяные девушки».

Беличья шубка немного ждёт, немного переступает (ноги слегка замёрзли), — ну, вот ещё — до военного положения десять минут — она вприпрыжку торопится. Дома её называют Верой.

Глава четвёртая

Достойно когда-нибудь воспоют это собрание в театре, окрашенном в розовую краску; лиру над занавесью, лиру — похожую на выщипанный хвост; гипсового Карла Маркса, неистовым скульптором превращённого в сугроб. Если театр имени Маркса, то должна же быть борода больше занавеса?

Чья же? Не этих же купцов, настолько тощих домовладельцев, что дома будто клали они мясом своих телес; коннозаводчиков, у которых глаза быстрее иноходцев — всем разрешено собраться, беседовать и раскладывать контрибуцию по совести.

Чиновникам казначейства, ныне финотдела, приказано спать днём, дабы ночью исправно принимать деньги.

На правильном дисциплинированном лице Моштакова строгие очки, они раздражают присутствующих. От крика очки потеют, упруго смотрят на добросовестнейшего своего секретаря Веру Татищеву. Председатель собрания Моштаков в перерыве идёт за кулисы.

— Моя племянница Вера, — говорит он Шнурову, а та поспешно прерывает:

— Мы знакомы.

Шнуров терпеливо глядит на его чешущиеся локти, на потно побледневший лоб.

— Надо же обдумать, без досады… но собрание единодушно заявляет, гражданин Шнуров, — оно не в силах собрать полтораста тысяч… Ведь вы помните, ещё на прошлой неделе — с каким трудом мы…

— Почему?

— Поверьте, ведь мне всё сердце раскричали… денег нет, имущество национализировано… я не из доброжелательства к страданиям других, я…

— Отказываются?

Моштаков, словно локтями раскидывая препятствия и таким шёпотом, словно в спичечной коробке.

— Нельзя не отказаться.

— Да ей-богу же…

Вера видит: слегка припухшие бессонные веки настойчиво щурятся в телефон, голос долго обдуманный:

— Алё? Комендатура? Шнуров. Выставить в проходах и на сцене караул. Не выпускать граждан, пока председатель не представит в комендатуру список раскладки.

Стремительно, но как-то крадучись, жёсткий растерянный человечек развернул у кулисы огромную банковскую книгу. Декорации зашатались, и дрогнул шум голосов в зале.

— Вы, гражданин Моштаков, эту книгу в Государственном банке видали?

— Конечно же…

— Здесь на разных счетах… Я не знаю, как они называются… значилось двести двадцать тысяч рублей. С половины сентября по ноябрь деньги изъяты вкладчиками. В декабре советы конфисковали частные собственности в банке. Считая, что до января месяца вами прожито и проедено пятьдесят тысяч, — тройка в исполкоме ждёт списка.

И точно, тройка заседает.

Часовых забывают переменить, не об этих хохочущих часовых спрашивает из театра несколько раз Моштаков. «Пятьдесят»… — звонит телефон: — --">