Александр Алексеевич Богданов - Акриды

литературе, новости из семинарской жизни и злободневные фельетоны с карикатурами. Сотрудники редакции расположились в свободном проходе, между громоздких сундуков, которые были сложены в несколько штабелей до самого потолка и перегораживали гардеробную. Для фельетонного отдела Флоренсов принес рисунки. Феб — текст: «Злополучная ночь Мымры. Новелла».

Усевшись верхом на скамью и расставив вилкой ноги, он начал читать о происшествии, которое уже было известно всей бурсе:

«Вечеру бывшу, вшед в вертоград Нил, сын Павлов, сын Венценосцев, Мымрой именуемый, муж непотребен и в пакостях угобзившийся. Скверна многая на лице его начертана быша. Сия же суть: чиноискательство, зависть, сребролюбие, наушничество, властолебезение, женоугодие, плотская похоть. И одеян такожде бе наглавник, сиречь картуз, власы его, мочалкам подобные, прикрывающий; бархатный дочревник, сиречь жилет. Фанаберия кратковолая, аглицким смокингом именуемая, едва до бедр доходящая; сапоги, острием кверху обращенные, коими оный Мымра женским прелестницам любезен бысть. И на расстоянии половины стадии от дома инспектора оный Мымра, маятнику уподобясь, прохаживатися стал. По времени же малом вышла из дому того жена некая, Марией рекомая, с мрежами белыми на голове, из чужеземных шелков сплетенными. Тую жену завидев, оный Мымра, длани ко груди своей прижа и голосом велеречивым притворно возгласи: „О, сколь в одиночестве моем сладко мне сие утешение есть!“ И мельканием быстрым сокрышася оба в единой от аллей. Тогда же тайно из засады в сени кустов сущие, в белых покровах, аки мертвые из гробов восставше и ревом велиим наполнишь вертоград: такожде по-собачьи, такожде на манер петела, такожде на манер покойного кота отца Назария. Видений сих убояшеся, реченные Нил и Мария к дому поспешаху. Муж же Марии, преэус и инспектор, на шум тот от сна восстав и палисандровую трость для биения взявши, в вертоград поспеши».

— Хо-хо!.. Здорово!.. — смеялись семинаристы, когда Феб кончил чтение. Один Баламут остался в недоумении. Разинув широкую сомовью пасть, он рявкнул:

— Как же так? Ты, брат Феб, того… Откуда инспектор?.. Мы его и в глаза не видели.

Над Баламутом посмеялись:

— Э-эх ты, калоша, а еще исполатчик!.. Инспектор — для окрыления фантазии и полноты развязки.

— Ага, одобряю! — согласился он и по-бычачьи мотнул головой.

Новелла и рисунки к ней были утверждены редакцией.

Вечером, после чая, в часы занятий, Флоренсов занялся приготовлением ее для печати. Когда все было готово, он с листками в кармане отправился, чтобы передать материал на хранение бурсаку четвертого класса Иегудиилову, заведующему потайным складом.

Неожиданно перед ним вырос Мымра, словно чутьем унюхав добычу.

— Флоренсов, покажите, что у вас в кармане?

— Ничего!

— Мы не смеем ослушиваться приказания. Подойдите ближе! Мг-гм. Покажите!

Флоренсов уже повернулся к Мымре спиной, чтобы идти дальше, но вдруг молодой горячий задор охватил его. Вызывающе и с негодованием он вытащил из кармана листки «Акрид», развернул рисунки перед самым носом Мымры и, волнуясь, заговорил поспешно и отрывисто:

— Вот, пожалуйста, если угодно!.. Вот еще… Вот, вот… Пожалуйста, полюбуйтесь!

Мымра жадно схватил листки и согнулся, чтобы всмотреться в нарисованное. И внезапно опешил… Буквы и рисунки запрыгали перед его глазами, зеленая муть заходила кругом. Дерзость Флоренсова так ошеломила его, что он даже ничего не нашелся сказать.

«Акриды» и все происшедшее были скрыты Мымрой от начальства. Баламут, Флоренсов и прочие уже торжествовали победу и испытывали нечто вроде радостного удовлетворения, но ненадолго. Вскоре Флоренсов попал в карцер за посещение городского сада «Липки», где его поймал Мымра. Гулянье в «Липках» и на главной улице города, Московской, воспрещалось семинаристам.

Карцер помещался в третьем этаже. Рядом с ним находился архив фундаментальной библиотеки, всегда запертый, потому что книги из него имели право получать только учителя. А над архивом, под самой крышей, возвышался чердак с голубятней, или «Ноев ковчег», как звали его семинаристы.

Флоренсов в тоскливом угнетении ходил по пустой комнате, где, кроме стола, стула и койки с продранным матрацем, ничего не было. На столе валялись остатки карцерного обеда: соль в бумажке и огрызок карцерного хлеба. На подоконнике стояла начищенная медная кружка с водой.

«Удастся ли дотянуть --">