Андрей Максимович Дугинец - Стоход

из Порт-Артура в Морочну и видел столько, что уже не верил ни в бога, ни в черта. С ним даже панский приказчик не вступал в пререкания, потому что хорошо изучил его крутой нрав. А лесничий навсегда зарекся встречаться с дедом один на один, после того как они столкнулись на порубке леса. Правда, никто так и не узнал, что же произошло на лесной делянке. Но графский лесничий остался без пальцев на правой руке, а дед отсидел два года в пинской тюрьме и три месяца в Березе Картузской.

Непокорный он, этот Сибиряк!

Впрочем, какой он сибиряк? Коренной морочанин. Даже фамилия самая местная — Багно^[1], Конон Захарович Багно. А Сибиряком его прозвали за то, что, возвратившись из далеких странствий, он дни и ночи рассказывал о сибирских просторах, о плодородной сибирской земле, о богатой охоте в дремучей тайге.

Несколько раз Сибиряк порывался перекочевать на эти вольные земли. Но помещик понимал, что за бывалым мужиком потянутся и другие, и каждый раз ловко его останавливал. А потом Сибиряк незаметно для самого себя тоже залез к пану в долги, постарел, согнулся, присмирел.

А уж после революции, когда Пинщина, как большая краюха от каравая, была отрезана от России, дед потерял всякую надежду на переселение в Сибирь и стал мечтать только о том, как бы выкарабкаться из долгов да приобрести клочок земли. День и ночь сидит он с внуком под грушей и плетет корзинки для продажи. Да плохо идут они: много появилось на базаре этого товару.

Да, потерял дед надежду на переселение. Совсем потерял. И теперь уже разве только после чарки жгучего самогона в седой голове его просыпаются прежние удалые думы…

* * *

— На шарварок! На шарварок!^[2] — точно рев сорвавшегося с цепи панского бугая, раздался на улице зычный голос графского десятника.

— Дедушка, неужели и нас погонят на шарварок?

Дед воткнул в колоду шило, бросил лозу, из которой начинал плести новую корзинку, и, приставив к уху черную шершавую ладонь, прислушался. То там, то тут раздавался отчаянный скрип ворот. Голос десятника ближе, громче, властнее, и от него все разбегаются, все запирают ворота.

— На шарварок! На шарварок!

— Дедушка, а если долг потребуют? Все равно не пойдем на шарварок? Правда?

— А ты не гадай. Делай свое, — сердито, будто бы во всем виноват внук, ответил дед Конон и вновь принялся за работу. — Вон мать идет…

С огорода, широко размахивая левой рукой, а правой держа в подоле ботву, почти бежала бледная перепуганная мать Гриши, Оляна Кононовна. Следом за ней, смешно взмахивая голыми крылышками, ковылял желтый, еще не оперившийся утенок.

— Мимо прошел этот горлан? — бросив ботву в хлев, где визжал поросенок, скороговоркой спросила она отца и тут же набросилась на Гришу: — Опять с книжкой! Опять! А корзинку только начал! Тут поспешать надо, пока на шарварок не выгнали, а он в книжку уставился! Не читаньем же твоим будем расплачиваться с паном за землю! Сколько раз говорила тебе!

— И чего привязалась! — покосился старик на дочь. — Он сегодня уже за восьмую взялся. Меня обогнал.

Оляна недоверчиво посмотрела под стреху сарая, где висели новые корзинки:

— Да я ж не заметила. Ну, то и хорошо. Помогай, сынок, помогай. Наскребем деньжат, так хоть на тот год выберемся из долгов.

Она опять ушла на огород, одной рукой поправляя платок, а другой помахивая бегущему следом утенку.

— Цивь, цивь, цивь! — звонко попискивал утенок.

— Вуть, вуть, вуть! — звала его хозяйка.

И со стороны казалось, что они прекрасно понимают друг друга.

Гриша всегда удивлялся, как быстро мать приручает животных. Когда была корова, постоянно разговаривала с ней: пока подоит, расскажет все свои обиды. И Чернушка всегда стояла тихо, даже переставала гонять жвачку, словно и на самом деле старалась не пропустить ни одного слова. А когда секвестратор^[3] увел корову за долги, мать перенесла свою любовь на телочку. За лето они так сдружились, что телочка не отставала от хозяйки ни на шаг. И в огород, и в поле, и к соседям — всюду ходила за нею. Забрали на панский двор телочку — мать приручила приблудного утенка.

Гриша вздохнул: трудно ей без отца, скучно, вот и привыкает ко всякой живности. По-стариковски покачав головой, он снова принялся за свое дело. Взялся и за чтение. Он делал это без ущерба работе. Раскрыл книжку на ящичке с кострикой, подвешенном под окном для предохранения хаты от сырости. Глаза бегают по строчкам --">